Воспоминания
Шрифт:
Только тогда я полностью осознала, что происходит, и поняла значение слова «революция». До тех пор оно имело для меня тот же смысл, что и слово «смерть» для ребенка. Я знала, что во Франции была революция; я читала о ее причинах и последствиях; более того, я понимала, что мы приближаемся к аналогичной катастрофе, но когда она в действительности произошла, мои глаза были по–прежнему ослеплены вековыми, бессмысленными иллюзиями.
Революции существовали в истории, о них были написаны книги, о них читали лекции: это явление сложное, научное, далекое. А здесь вспыхнувшее неделю назад восстание переросло в настоящую революцию, и над всеми
Помню, я ни на секунду не поверила в возможность отречения императора. Его поведение в последние месяцы свидетельствовало, что сейчас больше, чем когда либо, он пытается — по–своему — сохранить нерушимость власти. Он не мог отступить. Он все еще был царем; у него остались верные подданные, чьи предки веками служили русским императорам и всем были обязаны престолу; они не могли бросить его. В конце концов, есть армия, генералы, духовенство… В Петрограде бунтуют всего лишь толпа и один гарнизон, состоящий из недостойных бездельников, которые не хотят идти на фронт.
Я не поехала на станцию встречать императора: декабрьские события все еще стояли между нами. Несмотря на страшную действительность, личные обиды по–прежнему переполняли мою душу — обиды незначительные по сравнению с обрушившимся на нас ударом; но, увы, я ничего не могла с собой поделать.
Около девяти вечера вернулся мой осведомитель с новыми известиями. Император уже в Пскове; приехали члены Думы и совещаются с ним в его вагоне. Бунт в Петрограде идет полным ходом.
Мой друг имел прямую телеграфную связь со столицей через штаб Рузского и пообещал держать меня в курсе всех событий.
Последовали долгие томительные часы ожидания. Миновал вечер, наступила ночь. Я сидела в комнате отца Михаила; Тишин тоже пришел. Мы молчали; все уже давно было сказано. Возможно, в эту самую минуту на вокзале разыгрывается последняя сцена драмы…
Наконец, в два часа ночи мне сообщили: генерал Рузский вызывает меня в штаб. Я набросила пальто и через двор и тихий сад поспешила к дому главнокомандующего.
В прихожей стояли и сидели ординарцы, было очень душно, чадила лампа. Дверь в кабинет была открыта, и я вошла.
Рузский с посеревшим лицом и запавшими глазами состарился за последние несколько часов; он тяжело поднялся и молча подошел ко мне. Мы смотрели друг на друга. Я не решалась задать вопрос. Держась обеими руками за свой кожаный ремень, Рузский с трудом расправил плечи и сказал:
— Сегодня вечером император отрекся от престола от своего имени и от имени наследника в пользу великого князя Михаила Александровича.
Он отвел взгляд. Я не могла сдвинуться с места. У меня было такое чувство, словно от меня оторвали кусок плоти.
— Решение императора отречься от имени цесаревича застало нас врасплох. Никто не ожидал от него такого шага.
Это будет иметь колоссальные последствия, — продолжал Рузский, постепенно оживляясь.
Несмотря на жару в комнате, меня знобило; я отчетливо слышала его слова, но они раздавались словно издалека. Я машинально нашла глазами кресло и села.
— Я рад, что могу сообщить вам о произошедшем сегодня вечером. Не знаю, как дальше будут развиваться события или как их рассудит история, но могу поклясться всем самым дорогим для меня, что ни я, ни кто либо из присутствующих не виноваты в таком решении. Как вам известно, два дня уже были потеряны; никто не знал, где император, в Петрограде не получили от него ни одного
Он посмотрел на меня, отвел взгляд и продолжил:
— Монархия должна быть сохранена. Но придется пойти на некоторые уступки. Пока у императора еще оставалась власть, ему следовало добровольно отречься в пользу наследника, предварительно санкционировав исполнительный комитет Думы, который стал бы новым кабинетом министров. Они считают, что необходимо сохранить преемственность — как юридическую, так и династическую.
Я по–прежнему молчала. Рузский продолжал:
— После прибытия императора в Псков я курсировал между вокзалом, где стоял императорский поезд, и своим кабинетом, откуда я мог связываться с Петроградом по телефону. Я находился в вагоне императора во время его беседы с депутатами Думы. Текст отречения, составленный в штабе в Могилеве, прислали сюда телеграммой. Согласно этому черновому варианту император отрекался от престола в пользу своего сына, а великий князь Михаил назначался регентом. Но император изменил свое решение и, соответственно, текст манифеста. Ошеломленные, мы уговаривали, заклинали, но не смогли переубедить императора. Он был спокоен, как всегда…
Я потрясенно слушала. Странно, что я запомнила столько подробностей и даже его интонации:
— Судя по всему, перед отъездом из Могилева император разговаривал о здоровье цесаревича с придворным врачом профессором Федоровым и, окончательно убедившись в неизлечимости его заболевания, решил отречься и от его имени тоже. Строго говоря, такое решение незаконно, но объясняется тем фактом, что он не может отделить себя от сына. Никто не знает, что теперь будет. Перед отречением император подписал указ, которым распустил старый кабинет министров, назначил князя Львова премьер–министром и великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим. Теперь нам остается ждать, что скажет великий князь Михаил Александрович…
Я встала. Мое место сейчас рядом с императором; я хотела немедленно поехать на вокзал. Он больше не царь. Он остался один.
— Я еду на вокзал, — сказала я.
— Император уже вернулся в Могилев, — после короткой паузы ответил Рузский.
Комната закружилась вокруг меня; или это был весь мир? Рузский мягко взял меня за руку и снова усадил в кресло.
Потом он рассказал мне подробности совещания, описал выражения лиц, припомнил различные жесты. Понемногу я приходила в себя и засыпала его вопросами. Наконец картина происшедшего ясно предстала передо мной во всей своей трагичности и простоте.
Последний представитель династии, которая правила Россией на протяжении трехсот лет, предъявил перепуганным депутатам лист бумаги с напечатанным на машинке текстом — и эта бумага стала его финальным актом, последним изъявлением его самодержавной воли.
Мой разум отказывался принимать такую развязку; в то мгновение я искренне ждала чуда. Я бы нисколько не удивилась, если бы вспыхнула молния или произошло землетрясение. Это была историческая смерть, и подсознательно я ждала определенных знамений — как после гибели Спасителя на кресте.