Воспоминания
Шрифт:
В больнице меня немного подлечили, вышла оттуда без костылей, но хромая на обе ноги.
Вспомнив разговор про недоступное для меня чудодейственное масло, решила испробовать хвою: запаривала ветки кедра и пихты, держала в ведре ноги и руки. Мне заметно полегчало, постепенно я почти исцелилась.
Услышали частушку:
Ой, Пихтовка, ты, Пихтовка,
Где ты поселенная!
Нет ни девок, ни парней,
Одна тайга зеленая.
Тут же переиначили: «Одна тоска зеленая». Даже не по Москве я тосковала (смирилась с мыслью, что нам ее, похоже, век не
В ту зиму, как никогда много, писала и получала писем, хотя круг адресатов был узок: мама, Гайра, школьная подруга Лия Пирейко (она жила в Москве, училась в университете, в письмах меня подбадривала, прислала кое-что из одежды и, по моей просьбе, словарь и учебник французского языка). С Минкой мы писали друг другу ежедневно.
В одном из писем Гайра сообщила, что вышла замуж, что они с Юрой ушли из общежития, сняли саманный домик в казахском ауле на краю Акчатау и ждут меня к себе.
Сын репрессированного крупного военачальника Г. Д. Базилевича (который в свое время был командующим Московским военным округом), Юрий — фронтовик (белобилетник по зрению, ушел на фронт добровольцем, всю войну был на передовой санитаром), после войны доучивался в Бауманском; арестован в ночь на 23 апреля, статья 7-35, пять лет ссылки.
Каждые десять дней, отправляясь на отметку в комендатуру, я тешиласебя надеждой: а вдруг уже пришел ответ на мое заявление!
Казалось, что зима тянется нескончаемо долго. Я рвалась душою к Гайре, меня томило вынужденное безделье, угнетали мысли о будущем.
«Нам ли ждать чего-нибудь для себя доброго? думала я. — Ведь и через 5 и через 25 лет мы всё так же будем детьми врагов народа».
Должно быть, с тоски вдруг пошли стихи — за зиму собралась целая тетрадь.
После Пихтовки — как отрезало — не написала ни единой строки.
Позднее, полистав тетрадь, увидела, что стихи — слабые, кинула их в огонь. Почти все забылись, кроме двух-трех.
Стихотворение, написанное под впечатлением известия, что арестован и отбывает срок в северных лагерях наш однокурсник (впоследствии мой муж) Владимир Муравьев:
ЦАРЕВНА СОФЬЯ
(Воспоминания о Третьяковке)
Тяжестью страшной — складки парчи,
Кольца манжет — оковами.
Звон колокольный тонет в ночи
За черной решеткой оконною.
В келью всю ночь заглянуть пытается
Мертвое злое лицо,
Всю ночь на стене монастырской качаются
Тени казненных стрельцов.
Заснуть бы! Не слышать голос Петра,
Не видеть боярские лица!
Куда-то в дикий северный край
Сослан Василий Голицын...
Тускло горит пред иконой лампада
В келье — всю жизнь — одной...
Медные звуки взлетают и падают
В душу — на темное дно.
В конце апреля пришел ответ из Москвы: мне разрешено переехать в Акчатау.
В тот же день уволилась со стройки, послала телеграмму Гайре: «Еду!»
Комендант еще осенью, принимая у меня заявление,
Теперь он все это подтвердил, не забыв предупредить, что если через 10 дней я не явлюсь в акчатауское отделение МГБ — это будет считаться побегом.
Сколько раз прежде представляла я в мечтах, как уезжаю из Пихтовки! Понимала, что предоставляемая мне десятидневная свобода сродни куску мяса на веревочке, который заглатывала Каштанка, тем не менее заранее наслаждалась каждым часом из этих десяти дней.
До Новосибирска намеревалась лететь самолетом. На краю Пихтовки была луговина, служившая аэродромом; раз в день из Новосибирска прилетал «кукурузник» с почтой, привозил и забирал одного-двух пассажиров. Ехать решила налегке, вещи отправить почтой. Теперь у меня была не одна наволочка: после вынесения нам приговора тете Ане открыли нашу, до того опечатанную, комнату на два часа; она отправила нам зимние вещи и — деньги, вырученные за проданную по дешевке мебель; эти деньги были у меня отложены на ожидаемый переезд.
В Новосибирске, думала я, непременно побываю в «Красном факеле» (объявления о спектаклях этого театра мы ежедневно — с завистью — слышали по местному радио).
Дядя Коля взывал к благоразумию:
— На кой ляд сдался тебе этот театр? И вообще по Новосибирску зря не шатайся, сразу же иди на вокзал, бери билет и езжай. Дорога неблизкая, да еще с пересадкой — вдруг какая задержка!.. Сама говоришь: не приедешь в срок — посчитают побегом. Знаешь, что за побег бывает? Двадцать лет каторги!
— Знаю. Да ты, дядя Коля, не бойся, не опоздаю: ведь у меня в запасе целых десять дней!..
Мне, конечно, не терпелось уехать как можно скорее. Но пришлось попросить коменданта не спешить с выдачей отпускного документа, потому что ехать было не на чем: как назло началась весенняя распутица, ни самолетик не летал (летное поле раскисло), ни машины не ездили.
Я уже не помышляла о Новосибирске: добраться бы как-нибудь до станции — железнодорожная ветка проходила верстах в шестидесяти от Пихтовки.
Услыхав, что на станцию зачем-то едет трактор, сломя голову кинулась в МТС, разыскала тракториста.
— Возьмешь меня с собой?
— Ну дык чо! Приходи утром, часов в шесть.
Я помчалась к коменданту:
— Завтра уезжаю!
— В добрый час.
Не нам одним с сестрой разрешили съехаться, знаю несколько подобных случаев; вообще существовала тенденция объединять в ссылке родственников, даже жениха с невестой, возможно, из расчета, что семейный осядет на месте прочнее, нежели одиночка. Поэтому странно, что нас с Гайрой разлучили с самого начала... (Сестру Инны Гайстер Наташу, арестованную немного позднее, сразу же направили в Боровое — место ссылки старшей сестры.) Может быть — хочется хорошо думать о людях — это было своеобразным великодушием наших судей из ОСО: нам таким образом предоставили выбор?..