Воспоминания
Шрифт:
Чтобы самому не поддаться искушению и не заснуть, я любил в эти ночи подводить итоги тому, что я называл моим «умственным балансом». Я составлял активы и пассивы, группируя мои многочисленные недостатки под рубрикой «долги без покрытия, которые необходимо ликвидировать при первой же возможности». Стараясь быть честным с собой самим, я пришел к заключению, что мой духовный актив был отягощен странным избытком ненависти. Ненависти к личностям и даже к целым нациям. Я старался освободиться от первой: моя вражда против отдельных личностей заключалась главным образом в ненависти к моим наставникам, педагогам и опекунам. Но этой ненависти я долго преодолеть
Не моя вина была, что я ненавидел евреев, поляков, шведов, немцев, англичан и французов. Я осуждал православную церковь и доктрину официального патриотизма, которая вбивалась в мою голову в течение двадцати лет учения, за мою неспособность относиться дружелюбно ко всем этим национальностям, не причинившим мне лично никакого зла.
До того как войти в общение с официальной церковью, слово «еврей» вызывало в моем сознании образ старого улыбавшегося человека, который приносил к нам во дворец в Тифлисе кур, уток и всякую живность. Я испытывал искреннюю симпатию к его доброму, покрытому морщинами лицу и не мог допустить мысли, что его праотец был Иуда.
Но мой законоучитель ежедневно рассказывал мне о страданиях Христа. Он портил мое детское воображение, и ему удалось добиться того, что я видел в каждом еврее убийцу и мучителя. Мои робкие попытки ссылаться на Нагорную проповедь с нетерпением отвергались. «Да, Христос заповедал нам любить наших врагов, – говаривал отец Георгий Титов, – но это не должно менять наши взгляды в отношении евреев».
Бедный отец Титов! Он неумело старался подражать князьям церкви, которые в течение восемнадцати веков проповедовали антисемитизм с высоты церковных кафедр. Католики, англиканцы, методисты, баптисты и другие вероисповедания одинаково способствовали насаждению религиозной нетерпимости, и равным образом антисемитское законодательство России черпало главные свои основы в умонастроении высших иерархов православной церкви. В действительности евреи начали страдать от преследований в России с момента прихода к власти людей, слепое повиновение которых велениям церкви оказалось сильнее понимания ими духа Великой империи.
«Император Всероссийский не может делать разницы между своими подданными неевреями и евреями, – писал император Николай I на всеподданнейшем докладе русских иерархов, которые высказывались в пользу ограничений евреев в правах. – Он печется о благе своих верноподданных и наказывает предателей. Всякий другой критерий для него неприемлем». К несчастью для России, способность моего деда «мыслить по-царски» не была унаследована его преемниками, и наступление моего совершеннолетия совпало с введением опасных и жестоких мер, принятых под влиянием членов Святейшего синода.
Между тем, если сравнить ограничения прав евреев, существовавшие в прежней России, с теперешним колоссальным ростом антисемитизма в Соединенных Штатах, то это сравнение окажется далеко не в пользу якобы терпимых американцев.
Таким образом, мой прежний антисемитизм объясняется влиянием на меня учения православной церкви, но это чувство исчезло, как только я понял недочеты в духе самой церкви. Мне нужно было гораздо больше усилий, чтобы решительно преодолеть в моем характере ксенофобию, посеянную в моей душе преподавателями русской истории. Их разбор событий нашего прошлого не принимал во внимание пропасти, отделявшей неизменно народы от их правительств и политиков.
Французы порицались за многочисленные вероломства Наполеона, шведы должны были расплачиваться за вред, причиненный России Карлом XII в царствование
Что мне оставалось делать? Как мог я примирить ограниченность навязанных мне воспитанием взглядов с зовами моря, которые сулили мне радости грядущих скитаний?
Бесконечные петербургские ночи медленно сменяли одна другую. В той внутренней борьбе, которая происходила в моей душе, человек слабел пред великим князем.
Глава VII
Плавание великого князя
Для ребенка, который увлекается картинками,
Мир так же велик, как велико его любопытство.
О, сколь необъятен мир при свете лампы,
И как он мал в дымке воспоминаний.
Еще одна зима; еще ночи размышлений. На этот раз на расстоянии тысячи верст от Санкт-Петербурга.
Канун Рождества 1886 года. «Рында» полным ходом входит в территориальные воды Бразилии. Я стою на носу – среди молочных облаков блестит созвездие Южного Креста, – я глубоко вдыхаю аромат тропических лесов.
Склянки, пробившие четыре часа утра, возвещают окончание моей вахты, данной мне в качестве последнего испытания. Внизу в кают-компании меня ожидает холодный ужин и графин замороженной водки.
Потрескивание масляной лампы, размеренные шаги офицера на вахте, – а вокруг тишина… Чудесная тишина военного корабля на рассвете. Полная глубокого значения. Проникнутая величием вселенной. Дарящая посвященным прозрение.
Трудно себе представить, что там где-то есть Россия, что где-то позади остались император, царская семья, дворцы, церкви, парады, казаки, величавая красота отягощенных драгоценностями женщин.
Я вынимаю из бокового кармана маленький конверт, в котором находится карточка. «Лучшие пожелания и скорое возвращение. Твой моряк Ксения». Я улыбаюсь. Она очаровательна. Когда-нибудь, может быть… Конечно, если император не будет настаивать, чтобы его дочь вышла замуж за иностранного принца. Во всяком случае, Ксении еще нет двенадцати лет.
У нас все впереди. Я только что начал кругосветное плавание, которое будет длиться три года, после чего должен получить следующий чин.
Пока же я всего только мичман. То, что я великий князь и двоюродный брат государя, ставит меня в особое положение и может вызвать неприязнь моего начальника. На борту корабля – он мой неограниченный начальник, но на суше он должен становиться предо мною во фронт.
Две очень элегантные дамы в одном американском баре в Париже были поражены, когда увидели, как русский «командан», внушавший им страх, вскочил при появлении в зале молодого человека без всяких отличий. Мне достаточно было намека, чтобы все общество подсело к моему столу. Но я не пошевельнулся. Я был слишком занят в Париже, чтобы следить за Эбелингом. Мне казалось, что он сам опоздает на поезд в Гавр и проведет эти три рода не в плавании, а за кулисами театра «Фоли Бержер».