Воспоминания
Шрифт:
Не прошло получаса, как у дверей его послышались шаги и шарканье резиновыми калошами.
Он обернулся с невольною досадою, но при виде отворившейся двери и показавшегося лица его физиономия приняла обыкновенно спокойное и даже приветливое выражение.
Вошедший был человек среднего роста, с сгорбившеюся наружностию, с волосами, остриженными чрезвычайно гладко, и с глазами, которые беспрестанно, казалось, бегали и искали чего-то.
— А! здравствуйте, мой любезнейший Червенов, — обратился к нему Виталин.
— Здравствуйте… Ну, что, как вы? А? — говорил пришедший, не переставая
— Вы у меня вчера были? — спросил Виталин.
— Я? нет. А кто у вас вчера был? был кто-нибудь? — спросил Червенов, как будто забывая, что Виталин спрашивал, не зная, кто у него был.
— То-то, не знаю, — отвечал Виталин. — Ну что, как вы?
— Я? да что, ничего, — говорил Червенов, садясь на порожний стул. — Скверно на свете жить.
— Старая истина!
— Вам, батюшка, хорошо — вы литератор, — продолжал Червенов, и в его словах отзывалась едкая, желающая рассердить ирония…
Но рассердить Виталина было вообще почти невозможно.
— Вчера был в канцелярии Г**, — начал опять Червенов, — и говорил, что вы ему должны; должны вы ему?
— Да, — отвечал Виталин, — а давно ли он был?
— На днях.
— Я ему отослал долг вчера.
— А! отослали… Были вы в субботу в Михайловском? отчего вы не бываете в Михайловском?
— В это время все денег не было, — отвечал Виталин.
— А в Александрынском бываете? Нет, — продолжал Червенов очень громко и как бы сердясь, — вы не бываете в Михайловском потому, что вы человек выше других людей, что вам это кажется trop commun. [55]
— Вы не в духе сегодня, вы больны, мой милый Червенов, — отвечал ему Виталин, спокойно и улыбаясь.
— Прощайте, однако, — сказал, вставая, Червенов.
55
слишком заурядным (франц.).
— Куда вы?
— Мне пора, я к вам только на минуту.
Виталин дружески протянул ему руку.
Он ушел.
Виталину стало странно грустно. Ясно, что этот человек искал в нем какого-нибудь больного места, но Виталину было грустно не от этого. Истощенное, больное лицо Червенова, бессвязные речи, желтый цвет кожи — все говорило, что этот человек болен нравственно и физически. Он давно был знаком с ним и никогда не мог, подобно другим, бросить в него, камень. Он видал его, когда внешние обстоятельства были для него хороши, и видал его тогда иным. Эта больная подозрительность, следствие самоунижения, следствие потери веры в собственное достоинство — могла скорее заставить плакать, чем рассердить. Червенов был умен, не тем умом, который приобретается, но умом врожденным, т. е. чрезвычайно редким умом, и между тем он мог даже сомневаться в этом уме, унижать себя до того, чтобы в другом умном человеке отыскивать презрение к себе, — но, несмотря на это, Виталин не в силах был отречься от него. Виноват ли был этот человек, что в его природе лежала наклонность импонировать, что он падал под бременем обстоятельств и так же бы легко встал при других условиях? Азбучная истина, что несчастие делает человека лучшим, справедлива только в отношении
Посещение Червенова произвело на Арсения скверное впечатление; он насилу мог опять начать писать.
Через несколько минут дверь опять заскрипела, и в нее выглянуло лицо с рыжею бородкою клином.
Виталин обернулся…
— Что тебе? — закричал он с досадою, узнав хозяина своей квартиры.
— Да как же-с? Вы обещали вчера еще, — проговорил тот.
— Завтра, — отвечал Виталин решительно и захлопнул дверь.
Но непосредственно за этим он оделся, собрал лежавшие на столе бумаги, положил их в карман своего пальто, запер комнату и ушел, взявши ключ с собою.
VI. Воображаемый журнал, редактор его и сотрудники
Недели через полторы после описанного нами утра известный уже нам Искорский, тщетно проискавши Виталина по всем заведениям, которые, сколько знал он, любил посещать сей последний, и только что возвратясь, измученный, прозябший и проголодавшийся, из последнего, отчаянного путешествия в 17-ю линию Васильевского острова, — вошел в свою комнату, с физиономией вдвое более сжатой против обыкновенного, и, заперши ключом дверь извнутри, сбросил с досадою свое синее пальто и в видимом волнении кинулся на диван.
Привязан ли был он слишком к Арсению и, находя в его безумствах оправдание собственных, любил в нем самые недостатки, — или обстоятельства слишком связали его жизнь с жизнию Виталина, но дело в том, что даже в эту минуту не мог он сердиться на него серьезно; он понимал слишком хорошо, что если Виталин теперь не у него, значит, Виталин не может, не в силах делать что-нибудь, не может потому, что ему лень, а лень — так принимали они оба — всегда невольна, всегда следствие болезни. Итак, он не сердился на него в эту минуту, но ему было досадно за него, досадно то, что в это время, по всем его расчетам, Виталин успел уже создать десять новых легенд о себе в уме квартирных хозяек своих приятелей, наделать бездну долгов и рассказать, по слабости характера и по неограниченному самолюбию, много будущие возможного за настоящее действительное. Притом же хозяин Виталина до того надоел ему своими жалобами, что он не мог равнодушно его видеть.
По коридору, ведущему в его комнату, послышались чьи-то шаги. Искорский поспешил затаить, по возможности, самое дыхание.
— Искорский, — раздался за дверью знакомый голос, — это я, — отвори.
Искорский поспешил встать и отпереть. Вошел Виталин.
Он был бледен, на его лице было видно болезненное утомление, его глаза были странно мутны.
— Откуда ты? — был первый вопрос Искорского…
— Мало ли откуда, — отвечал Виталин рассеянно, садясь на противоположный диван.
— Ты обедал? — спросил опять Искорский.
— Да.
— Где?
— Там… у одного знакомого.
— Да вздор, не обедал…
— Когда я тебе говорю, что обедал…
— Где ты был полторы недели?
— А что? меня искали?
— Хозяин надоел просто.
— Нет ли писем?
Искорский вынул из ящика стола одно маленькое письмо, запечатанное черной печатью.
Виталин молча взял его, распечатал и, пробежавши, положил в карман.