Воспоминания
Шрифт:
Здесь я получил из дома, от обоих, письма, которые меня порядочно встревожили, хотя уж и прошедшими бедами. Из них я узнал о необыкновенных и очень серьезных опасностях, которым подверглись моя жена и дети в продолжение последнего времени. В первых числах мая обе мои дочери. Екатерина и Надежда, с зятем Ю. Ф. Витте поехали на воды в Пятигорск. В Тифлисе тогда лето вполне уже установилось, солнце сильно подпекало, погода с горах стояла хорошая, и потому, не ожидая освоенных случайных перемен ее, они не запаслись никакими теплыми одеждами и выехали совершенно по летнему. При въезде в горы, они застали там внезапно открывшуюся только что пред тем прежестокую зиму, с большим морозом и глубоким снегом, от коих конечно пришлось крепко пострадать, да могли и здоровьем поплатиться. Но это было еще не важнейшее. Между станциями Кошаур и Коби, дорога, как почти везде здесь, пробитая по откосу гор, по большей части крайне узкая, местами, можно сказать, выдается как бы карнизом, разделяющим, с одной стороны, скалы в несколько тысяч футов высоты, покрытые вечным снегом, от глубочайшей бездны, тоже в несколько тысяч футов, с другой стороны. Дети мои ехали в двух экипажах, с прислугой и несколькими конвойными казаками. Поровнявшись с небольшим придорожным духаном, ямщики остановились, и зять мой велел вынести всем людям, прозябшим на морозе, по стаканчику водки, что задержало их минут на пять, и затем продолжали путь. Не отъехали они и четверть версты, как послышался глухой грохот: несколько камней, быстро скатившись в разброд с горы, перекатились через дорогу и полетели в бездну; вслед за тем, в десяти шагах перед экипажами, громадная глыба земли с камнями, свалившись с горы в бездну, засыпала большим, длинным бугром дорогу на довольно значительное расстояние, совершенно сравняв покатость горы. Только одна счастливая остановка перед духаном
Много бед делают эти обвалы по военно-грузинской дороге, особенно зимою, когда от накопления снега они повторяются беспрестанно, прерывают сообщения иногда надолго, и часто сопровождаются несчастьями и гибелью людей. Покойный Государь Николай Павлович говорил, что «эта дорога стоила столько денег, что ее можно бы было от Владикавказа до Тифлиса вымостить червонцами» — и несомненно можно бы устроить лучше, по крайней мере безопаснее.
Жена моя, оставшаяся с внуками в Тифлисе, подверглась опасности другого рода, хотя не менее серьезной и неожиданной.
Доктора предписали ей принимать теплые серные ванны в местных Тифлисских банях. Наша квартира находилась почти за городом, на Вере, а бани совсем на другом, противоположном конце города, и потому Елене Павловне было очень утомительно каждое утро ездить два раза туда и обратно через весь город, да еще в самую жару, и она предпочла нанять себе на это время маленькую квартиру возле бань. Квартира нашлась удобная, в саду, с чистеньким двором, вблизи от бань, у подножия горы над ботаническим садом, из которой и вытекают серные источники. На вершинах горы стоят остатки старой грузинской крепости, стены коей местами хорошо сохранились, с огромными, объемистыми башнями; самая высокая башня очень живописно возвышалась на скале, заграждающей ботанический сад, и служила складом для пороха, которого там было более двухсот пудов, и потому она охранялась часовым. Елена Павловна переселилась на новую квартиру с внучкой Верочкой, второй дочерью нашей старшей дочери Е. А. Ган — двенадцатилетней девочкой, и с прислугой, и жила спокойно, занимаясь своим лечением и обычными своими занятиями. 16-го мая поднялась сильная буря с грозой; жена моя сидела с внучкой у стола, и обе читали. Вдруг раздался страшный треск, в тот же миг все окна и две стеклянные двери с шумом распахнулись, все стекла с звоном вылетели из рам и посыпались по комнате; один большой кусок стекла, вместе с рамой, упал на голову внучки, ранив ее; но она забыла о себе, первым движением бросилась к бабушке и, охватив ее, старалась закрыть ее собой. Комната наполнилась пылью, дымом, удушающим запахом серы; в сад, во двор, в комнаты чрез окна и двери валились кучи каменьев, коими буквально было все сплошь завалено. Со всех сторон раздались крики, вой, стоны, визг; минуту спустя сбежалась прислуга, хозяева квартиры, все полумертвые, вне себя от перепуга; люди, проходившие мимо дома по улице, с воплями бросились во двор, спасаясь от гибели, и тоже ворвались в комнаты Елены Павловны, ища спасения, израненные, с перебитыми ногами, головами, окровавленные. У одного грузина со всей ноги была сбита кожа. Поднялась суматоха невообразимая. По счастью, жена моя осталась невредима. Она никогда не теряла присутствия духа, и теперь нисколько не испугалась и не потерялась, одна старалась всех успокоить, помочь, чем могла, и водворить по возможности порядок. Причина скоро объяснилась. Молния ударила в башню с порохом, над ботаническим садом, и взорвала ее. Мгновенно огромные камни разбросало во все стороны и даже на далекое расстояние; в городе многие пострадали от них. Возле квартиры жены моей пять человек убито на месте, шестнадцать ушибленных замертво, но с признаками жизни, подобрано для доставления в госпиталь; шестеро из них умерло, не доехав до госпиталя. А сколько еще погибло в других частях города! Улицы у подножия горы были покрыты большими камнями, и даже более чем за версту, за Курой, на авлабарском кладбище, нашлись отброшенные камни, из коих один в шесть пудов весу. По этому можно судить о силе взрыва. Все стекла и частью дома в окружности крепости перебиты. Невдалеке от взорванной башни был другой склад пороху в десять тысяч пудов; если б туда добралась молния, то несдобровать бы и всему городу Тифлису.
Известия эти меня несколько расстроили, и я решился сократить свои разъезды, чтобы поскорее возвратиться в Тифлис. Из Нухи я выехал по дороге чрез Ширагскую степь в город Сигнах, куда и прибыл на самый Троицын день, после двухдневного утомительного, тряского пути, больше на волах, и при сквернейшей погоде, с грозой и дождем. Сигнах красиво расположен на горе, но слишком стеснен. Жители его почти исключительно состоят из армян, промышлявших в то время главнейше ссудами денег взаймы туземным соседним крестьянам, за лихвенные проценты. Из 650-ти домов города только пятнадцать грузинских. В большей части Сигнахского уезда крестьяне всех сословий чрезвычайно обременены долгами армянам, которые, кроме ремесленников из класса торгующих, составляют теперь главные свои обороты сказанным промыслом. Начался он современно новому управлению и палате государственных имуществ, которые так же, как и уездные начальники, не обратили никакого внимания на предотвращение этого зла. В Сигнахском участке, из 23-х казенных селений, в коих три тысячи домов, только одно селение Тибак не обременено долгами, по соучастью в их положении архимандрита монастыря Св. Стефана, Бучкиева, им помогающего; прочие 22 селения все в долгах, так что каждый домохозяин должен от 100 до 200 рублей. Армяне дают взаймы деньги, а расписки берут на хлеб и вино по крайне дешевой цене; например, давая десять рублей, армянин берет расписку на двадцать код хлеба. Расписка берется на время от трех, четырех месяцев и до полугода, и если крестьянин не в состоянии заплатить в срок, то делают отсрочку и переменяют расписку до нового урожая, но удваивая при каждой перемене сумму долга; так что крестьяне, занявшие года три или четыре тому назад десять рублей и давшие расписку на двадцать код хлеба, теперь уже должны сорок или пятьдесят, и по нынешней цене хлеба в Сигнахе, — 2 р. 40 к, за коду, — обязаны уплатить армянам от 100 до 200 рублей, что сделать они не имеют никакой возможности, и тем все более затягивается армянская петля, давящая их. Я старался об улучшении их положения и сделал, что мог, для освобождения крестьян из этой кабалы.
В трех верстах от Сигнаха, в живописном местоположении, на склоне горы, находится православный грузинский Бодбельский монастырь, известный тем, что в нем погребена просветительница Грузии, Святая Нина. Говорят, прежде он отличался своим благолепием и был прекрасно устроен стараниями жившего в нем пятьдесят четыре года грузинского митрополита Иоанна, скончавшегося в 1837 году. Я нашел монастырь приходящим в упадок: признаки еще недавнего его благоустройства были почти незаметны. Мне сказывали, что средства к поддержанию оного не истощились, но и что причина оскудения и расстройства монастырского заключалась в плохих распоряжениях и недостатке заботливости о том духовного начальства. Здесь же погребен и первый в Грузии русский экзарх. Феофилакт, скончавшийся в этой обители при объезде епархии в 1821 году [100] . Судя по делам, энергии и по отзывам самых старых туземцев, современников Феофилакта, заботливее и попечительнее этого архипастыря не было другого в Грузии.
100
До сих пор в Грузии упорно держится слух, что Феофилакт был отравлен.
Постоянно продолжавшаяся дурная погода подействовала на мое здоровье, ко мне вновь привязалась лихорадка: сказано Азия, так Азия и есть, — в ней без лихорадки никак не обойдешься. Это меня заставило решиться прямо повернуть в Тифлис, что я и сделал, проехав чрез колонию Мариенфельд, где только осмотрел иорскую канаву, весьма медленно подвигавшуюся вперед вследствие малочисленности рабочих, коих оставалось не более ста человек.
Я застал жену мою довольно здоровою, но в больших хлопотах по случаю перехода на другую квартиру из дома Сумбатова, где мы едва только успели обжиться. Причиной этой неприятности было переселение в Тифлис
По счастью, для нас скоро нашлась хорошая и гораздо удобнейшая квартира в центре города, на Комендантской улице, против Головинского проспекта, в доме князя Чавчавадзе, куда уже и были перевезены наши вещи, где мы живем и до сих пор. Дом этот с давних пор принадлежал князю Александру Чавчавадзе, бывшему моему товарищу по Совету, убившемуся за год перед тем при падении с дрожек, а после него перешел к сыну его князю Давиду, которым, в самое время нашего найма, продан его куму, Тифлисскому гражданину Шахмурадову. Для избежания возни, всегда сопряженной с подобными перевозками, я остановился у моей жены, на ее квартирке возле бань. Дня два спустя, к нам явился в гости бывший наш хозяин, Сумбатов, в самом расстроенном виде, и долго рассказывал нам о постигших, его огорчениях и горьком разочаровании насчет спекуляции с домом. Разумеется, он рассчитывал на большие барыши, на выгодную аферу, но уже теперь, при самом начале, появились разные прискорбные сюрпризы и неприятные недоразумения. Вышли какие-то неожиданные недочеты, недоумения по расчетам выплаты следуемых ему денег, затем самые дикие распорядки в его доме. Справедливость требует сказать, что Сумбатов, как домохозяин, заметно отличался от всех тогдашних Тифлисских домовладельцев тщательными заботами о своем доме: строго наблюдал за чистотой, порядком, хорошим содержанием двора, построек, устройством сада, и все это находилось у него в безукоризненном виде. Теперь же, чрез несколько дней по водворении в его доме персидского владычества, он вздумал было заглянуть в свой двор, и обомлел от ужаса: дом снаружи (а тем более, надо полагать, внутри) совершенно изгажен, сад уничтожен, водопроводы испорчены, на дворе и в саду стоят до 150-ти лошадей и ишаков (ослов), и весь двор покрыт по колено навозом. Сумбатов попытался заявить протест, но персиане, без дальнейших рассуждений, бесцеремонно выпроводили его за ворота, и с тех пор и близко к дому не подпускают. С улицы вход заделан, одни ворота забиты наглухо, при других стоит караул. Садовника, оставленного для присмотра за садом, новые хозяева до полусмерти прибили и выбросили на улицу. Сумбатов был в отчаянии. Может быть, избыток волнении подействовал и на его здоровье: он в то же лето умер, помнится, от воспаления мозга.
Принца принимали с большим почетом. Княгиня Елизавета Ксаверьевна давала для него парадный обед и в саду блестящий вечер с великолепной иллюминацией. Принц собирался осенью ехать в Петербург благодарить Государя за то, что он взял его под свое покровительство и спас от ослепления, угрожавшего ему в Тегеране… Полагали, что ему едва ли позволит вернуться обратно к Закавказье, но близости оного от персидской границы, а по всей вероятности назначат его местопребыванием Петербург или какой-либо город в России. По поездка его не состоялась, и он остался в Тифлисе. Да и никакой опасности от его возвращения в Персию произойти не могло. Несколько лет после его выезда из Персии он, говорят просил позволения у шаха возвратиться в отечество, и будто бы шах, узнав об этом, подошел к его портрету, висевшему на стене одной из зал (не смотря на изгнание оригинала), взял нож, выколол у портрета глаза и, обратившись к посреднику, передавшему просьбу принца, объявил: «скажи Бегмен-мирзе, если он хочет вот этого, что я сделал с его портретом, то пусть возвращается». Приманка была конечно не заманчива, и принц в Персию не поехал. Пожив недолго в Тифлисе, он отправился на постоянное жительство в Шушу, чтобы быть поближе к родине, как он говорил. А слухи ходили, что он иногда чересчур увлекался своим деспотическим, восточным правом и позволял себе такие самоуправства с своими персиянами, как будто он жил не в Сумбатовском доме в городе Тифлисе, а в какой-нибудь сардарской резиденции Шираза или Мешхеда, в самой глубине Ирана, — и, помимо обыденных легких бастонад палками по пятам, будто бы даже шахзаде, однажды, разгневавшись на одного из своих служителей, распорядился его повесить посреди двора, что и послужило поводом к переселению его в Шушу, с предварительным приличным этому случаю внушением. Насколько это справедливо, я не знаю. Также шла молва о несметных богатствах, вывезенных им из Персии, о бесчисленном множестве драгоценностей всякого рода, о золоте в слитках, из которых, по утверждению той же молвы, было двести слитков чистого золота в форме и величине крупных дынь. Говорили также о его чрезмерной скупости. Вероятно все это не обошлось без преувеличения. Впрочем, последние два показания, т. е. о его богатстве и скупости, подтвердил мне и князь Дмитрий Иванович Долгорукий, близкий родственник моей жены, бывший в то время нашим посланником в Персии и выручивший принца из беды. Он рассказывал, что шах, рассердившись на Бегмена-мирзу за беспорядки, недочеты в податях, своеволие, неповиновение, лихвенные поборы и другие злоупотребления в управляемой им провинции, вызвал его на расправу к себе в Тегеран. Принц медлил прибытием, и шах принял энергичные понудительные к тому меры. Препровождаемый под сильным вооруженным конвоем и въехав уже в Тегеран, верхом, проезжая по улице мимо дома, занимаемого русским посольством, принц мгновенно шмыгнул в ворота, влетел в дом, бросился к посланнику и объявил, что отдает себя под защиту русского царя. Конвой, сопровождавший его, остановился, пораженный внезапностью этой проделки, но не решился ворваться в дом посольства. Ворота, по распоряжению посланника, сейчас же было велено закрыть и запереть. Долгорукий не считал себя вправе отказать принцу и оставил его у себя, хотя и рисковал подвергнуться участи Грибоедова. Времена конечно уже были не те, русское влияние держалось в Персии твердо, представитель России считался великой силой и пользовался огромным авторитетом по дело такого рода могло окончиться и плохо, несмотря ни на какие политические авантажи. Шах крепко прогневался, требовал выдачи принца, Долгорукий старался его уговорить, смягчить, а тем временем сообщил в Петербург, и получил разрешение переслать принца в Тифлис, что и сделал тайком, с большими затруднениями, но с полным, окончательным успехом. Все это время, довольно долго длившееся, Бегмен-мирза жил в доме русского посольства, и вовсе не безопасно для посланника. В Тифлисе тогда даже разнесся слух, будто Долгорукого персиане убили. Выпроводив принца, Долгорукому удалось упросить шаха позволить выслать ему на русскую границу все его имущество, гарем, прислугу, весь дом его, что и приведено в исполнение. Бегмен-мирза всем этим был обязан нашему посланнику, князю Дмитрию Ивановичу Долгорукому, и оказался человеком благодарным. Водворившись в Тифлисе, в полном спокойствии и безопасности, он прислал князю Долгорукому, в знак своей признательности, две золотые шишечки от своего старого тахта-равана (род портшеза), величиною с небольшие пуговицы, ценою рублей в двадцать. Князь Дмитрий Иванович смеясь нам их показывал.
По переселении Бегмена-мирзы в Шушу, где он пребывает поныне, приезжающие оттуда передают о нем много разных курьезов, может быть и не без прибавлении, в особенности о его скупости. Одна из рассказываемых проделок довольно любопытна по своей оригинальности. Принцу иногда нужно нанимать работниц для черной работы при доме, но жаль тратить деньги на их наем, и он придумал очень экономический и даже остроумный способ для устранения этого расхода без всякого для себя лишения, то-есть, чтобы иметь сколько понадобится работниц и вовсе не платить им денег. Дело состоит в том, что когда оказывается надобность в новой прислужнице, принц велит привести к себе для найма девушку или вдову из татарок и, вместо уговора о работе и плате денег, предлагает ей жениться на ней и поступить к нему в гарем. Татарка с готовностью соглашается на такую честь; сейчас же является мулла, читает положенные молитвы, и новобрачная принцесса без промедления отсылается к назначенной ей работе, на кухню, в огород, в курятник. Таким образом, по уверению Шушинцев, все прачки, поломойки, судомойки, стряпухи Бегмена-мирзы суть его собственные жены и работают у него бесплатно, что составляет для него очевидно выгодный расчет и их общее удовольствие.
Я оставался в Тифлисе около двух недель, до окончания курса ванн Елены Павловны, и воспользовался этим временем, чтобы тоже полечиться от навязавшейся ко мне в разъездах по Кахетии лихорадки. Как только она унялась, мы с женой и маленькими внуками переехали на летнее пребывание в колонию Елисабетталь, где хотя климат и жаркий, но все же, как в деревне, прохладнее, и воздух чище нежели в городе, а ночи достаточно свежие для того, чтобы можно было спокойно спать, тогда как в Тифлисе ночная духота еще нестерпимее дневного жара. К тому же недальнее расстояние колонии от Тифлиса представляло мне то удобство, что я мог заниматься текущими служебными делами и без затруднения, по мере надобности, сообщаться с городом.