Восточная мадонна
Шрифт:
Теперь он знал, что некоторые были рождены, чтобы командовать, а некоторые – чтобы повиноваться. Огромное чувство облегчения охватило Майка, пока он ждал ответа из Лондона – по воскресеньям никто не желает торопиться. Все, что ему оставалось сделать, это указать пальцем и ждать, когда свершится правосудие.
Затем на другом конце провода послышался знакомый строгий голос, и Майку подумалось, что, в конце концов, это не было провалом. Он относился к тем людям, которые кое-что умеют.
49
Как быстро опускаются сумерки в конце лета! Пожалуй, так же быстро, как летит время
Приезжая сюда, люди всегда надевают все самое лучшее. Я живу здесь уже много лет. Это место – рай для тех, кто любит понаблюдать. Я уже узнаю тех, кто появляется здесь из года в год. Удивительно, как вульгарно выглядят многие нормальные люди, оказываясь на отдыхе, они одеваются так, словно решили никогда больше не возвращаться домой. Кто-то становится богаче, кто-то – беднее, но все неизменно стареют. И тогда кто-то перестает приезжать сюда, и вместо них появляются другие.
Порт Банус, похоже, никогда не исчерпает себя и не потеряет своей привлекательности. Я уже успел превратиться в непременную принадлежность этого места, вернулась и моя старая кличка – Бульдог Блумфилд. Наверное, я рассказал о ней кому-то, вот она и прилипла ко мне вновь. Уж не помню, кому и когда. Только что приехал мой слуга Пепе, он привез мне мой старый твидовый пиджак и помог надеть его. Теперь он мне уже велик, но я храню его, поскольку именно он был на мне в тот день, когда я впервые увидел Бернадетт. Я попросил Пепе заехать чуть позже, сказав ему, что я еще не закончил дела. Пепе посмотрел на меня, как на сумасшедшего. «Какие дела?» – спросил он меня, но я ответил, что его это не касается. Так, бывало, говаривал Минь Хо.
Все они уже были по ту сторону: и Бернадетт, и Минь Хо, и Патель. Только я все еще здесь и наконец-то обо всем рассказал. Почти обо всем. Мой слуга Пепе уехал, пробурчав, что в следующий раз ему, возможно не удастся припарковаться в этом месте. Меня ведь надо вкатывать в машину, но Пепе не имеет ничего против того, чтобы толкать мою коляску. Меня тут хорошо знают: многие машут рукой и спрашивают о моем самочувствии, и кое-что из этого радушного отношения перепадает Пепе. Испанцы очень общительны. Тут не обязательно быть богатым, умным или красивым. Все, что вам нужно, это нравиться людям, быть «симпатико», как они говорят. Он сказал, что отвезет меня, но сегодня я чувствую внутри себя удивительное облегчение, прилив сил. Думаю, я доберусь сам.
В тот день, когда я подошел к портье со своими чемоданами и сумкой Минь Хо, никто не сказал мне ни слова. В полицию я решил сообщить с дороги. На улице, как я и просил, меня ждало такси, все подошли к дверям, чтобы сказать мне «adios».
Аэропорт Пальмы находился на другой стороне острова, но кафе «Ориенталь» притягивало меня словно магнитом, и я попросил водителя отвезти меня туда. Может, я думал, что ничего не произошло, или надеялся увидеть там Бернадетт, по-прежнему сидящую за столиком, как королева? Нет, я возвращался туда из-за американца, из-за Клэя. Я не был уверен, что
Клэй выглядел именно таким, каким я его помнил, или, точнее, представлял. В тот, первый раз в Швейцарии я смотрел только на нее. Он же казался огромным и был похож на кинозвезду. Меня вдруг потянуло к нему, будто он был моим старым другом. Мы оба потеряли очень близкого человека, но он еще не знал об этом. Мне захотелось подойти к нему и рассказать, что я только что видел ее смерть, но вместо этого я просидел в такси еще целых пять минут. Подойти – не подойти? Он выглядел озабоченным. Наконец я решил, что у меня нет времени, чтобы играть роль вестника печали. Мне нужно было улетать. Тронув водителя за плечо, я велел ему ехать. Мы развернулись, и когда трехполосный проспект закончился, я вновь тронул его плечо:
– Кафе «Ориенталь», – попросил я. Я знал, что мне делать. Взглянув на меня, водитель постучал по часам, но я решительно повторил: – Кафе «Ориенталь», – и откинулся на сиденье. Тогда он затормозил, развернул машину и поехал обратно. Оказавшись возле кафе, я выбрался из машины, велел шоферу дожидаться и направился прямо к Клэю.
– Полковник, – сказал я, – меня зовут Блумфилд.
– Привет, – ответил он и предложил мне сесть. Я играл какую-то роль. Я был кем-то другим. Я не мог быть никем в тот момент. Сцена, которую я только что наблюдал, опустошила меня, и я никогда не узнаю, что заставило меня остаться здесь. Он смотрел на меня. Он, должно быть, понимал, что что-то не так. Он определенно не боялся меня.
– Кем бы вы ни были, вы выглядите так, будто увидели привидение.
– Пойдемте, полковник. Пойдемте со мной.
– Куда? – спросил он, лицо его не покидала дружелюбная улыбка.
– Поедем к Бернадетт, – ответил я.
Он подскочил, словно подброшенный пружиной.
– Вы знаете, где Бернадетт?
– Да.
– С ней все в порядке?
– Лучше не бывает. – Мне казалось, что я начал бредить. Сердце мое стучало, как молот. – Вы любите ее? – Сам не знаю, почему и как у меня вырвался этот вопрос.
– Конечно, я люблю ее. Она – мой лучший друг. Мой единственный друг. С ней… все в порядке?
– Увидите, – ответил я.
Теперь мужественное лицо Клэя выглядело встревоженным, он кусал ногти. Он хотел было что-то сказать, но я приложил палец к губам, и он умолк. Приехав в отель, мы подошли к портье, и я попросил ключ, объяснив, что забыл кое-что в номере. Гостиничный персонал слушал какую-то радиопередачу – трансляцию с футбольного матча или что-то еще. Мы вошли в лифт, и наступила тишина. Я буквально кожей ощущал охватившее его нетерпение. Он следовал за мной, словно ребенок.
Войдя в свою комнату, я открыл дверь между номерами и прошел через нее. Она была незаперта. Клэй стоял позади меня, так близко, что мы как бы слились в одно существо. От моего толчка дверь открылась, и я указал пальцем на кровать. Клэй судорожно глотал воздух, он был бледен и недвижим, как мраморная статуя уставшего воина. В комнате ничто не изменилось. Бернадетт лежала на спине, а Минь Хо, с пистолетом в окоченевших пальцах, по-прежнему улыбался. Его глаза смотрели на нас.
– Что здесь произошло? – спросил Клэй. На его лице была написана вся боль Вселенной.