Восточный бастион
Шрифт:
Белосельцев сидел на кромке люка, на остром холодном ребре, чувствовал грудью студеное давление ветра, запахи азиатского города. Жизнь, в которую вторгалась колонна, казалось, не замечает ее. Послушно уступает место, как вода, сразу же смыкаясь сзади. Но вот он поймал на себе угрюмый недобрый взгляд мелькнувшего на пороге дуканщика. На мгновение раздвинулся полог моторикши, блеснула серая, как слиток, борода, быстрые нестариковские глаза. Из толпы, из окошек, сквозь ветки голых, усыпанных семенами деревьев чудились зоркие, провожающие взгляды, неслась обгоняющая весть о продвижении полка.
Стало неуютно на открытой броне, захотелось сползти вниз, где двигались руки водителя и мигали
Город кончился площадью с башней и старинными пушками, отступил. И в пустой синеве вознеслись коричневые, словно обтянутые кожей горы. В солнечном туманном просторе заклубились, закурчавились зелено-желтые виноградники, голые розовеющие сады, глиняные гончарные стены. Огромный волнистый клин долины уходил к горизонту, размытый прозрачным дымом домашних очагов. Белосельцев смотрел на это живое пространство, охваченное голубым чадом жаровен, политое гранатовым соком. Миром, покоем и трудолюбием веяло от этих земель. И неясно было, куда стремится, грохоча и грызя асфальт, громада полка.
— Нагахан! — крикнул Сардар сквозь ветер, указывая рукой. Оглянувшись на крик, Белосельцев увидел на обочине два окисленных, изуродованных короба, осевших на обгорелые колеса. Пахнуло вонью паленой резины. Полк стал съезжать с автострады. Вздымая пыль, двинулся по проселку, погружаясь в безлюдные, окруженные саманом сады, путаницу арыков и рытвин, в которых дремали корявые лозы, осыпанные жестяной листвой.
Колонна замедлила движение, растягивалась, разделялась на батальоны и роты. Солдаты выпрыгивали из грузовиков, строились. Полк окружал кишлак, отсекая его от долины. Опустевшие грузовики откатывали. Солдаты в строю поправляли автоматы и каски. Пыль медленно оседала над их головами, открывая безлюдные заросли, редкие нежилые башни виноградных сушилен с рядами окошек-бойниц. Солдаты напряженно смотрели в пустоту виноградников. Пустота смотрела на них.
— Прочесывать будем с трех сторон, — показывал Сардар Белосельцеву. — Там феодал, крепость. К ней все сойдемся. Активисты помогут, узнают бандитов в лицо, — он кивнул на двух афганцев в шароварах, пиджаках и повязках, с автоматами на плечах. Оба поклонились Белосельцеву. Нервно держась за ремни автоматов, вглядывались в близкий, укрытый садами кишлак. — Это наши партийцы, товарищи. Бандиты пришли, их родных убили. Это Мизмухаммад, — один из активистов с оспинами на лице откликнулся на имя. — Бандиты отца привязали к веревке, тащили через весь кишлак, били, резали, пока не замучили. А это Ярмухаммад, — другой вскинул смуглое, с угольными глазами лицо. — Его брата сожгли, жену убили, детей убили. Остался один. Оба с нами пойдут в кишлак, покажут, кто враг, кто друг. Знают врага в лицо. — Оба афганца молча кивали, нетерпеливо переступали, словно торопили солдат, стремились к глиняной изгороди.
Полковник Азис шагал вдоль строя, оглядывал солдат, сухой, легкий, с седыми висками. Останавливался на мгновение, что-то говорил офицерам. Тускло светились каски. Отливало чернью оружие. Колыхались хлысты антенн, трости миноискателей.
Белосельцев прислушивался к солнечной тишине, таившей в себе столкновение грозных сил. Всматривался в рисунок садов и башен, в которые вписывался контур предстоящего боя, предстоящих страданий и ненависти, предстоящих смертей, среди которых уже была запланирована и его, Белосельцева,
Полковник громко скомандовал. Цепь дрогнула, колебалась на невидимой шаткой черте, переступила ее и всей массой, шурша и пыля, сначала шагом, потом все быстрей, бегом, кинулась к глиняной изгороди, прыгая на нее со стуком живых мягких тел, садясь верхом, как в седло, рушась, пропадая в зарослях.
Белосельцев ждал, что сразу застреляет, загрохает, отзовется стоном и болью. Но было тихо. Пыль оседала. На проселке отпечаталось множество солдатских подошв. Цепь, чуть заметная, колыхалась среди виноградных лоз.
Белосельцев присоединился к офицерам штаба, которые вместе с командиром полка медленно двигались, окруженные десятком автоматчиков. Сардар провожал глазами цепь, досадуя, что остался в тылу с командиром. Шли по узкому, похожему на желоб проулку, среди глухих глинобитных стен. Белосельцев смотрел на свою тень, скользящую по желтой изгороди, чувствовал, что недавно, незадолго до их появления, тут была жизнь. Испуганно кинулась прочь, оставляя следы своего пребывания. В арыке только что пущенная вода заливала сухое дно, гоня перед собой ворох соломинок, шевеля опавшие листья. На земле среди овечьих следов, похожих на сердечки, лежала оброненная красная ленточка, еще не затоптанная, не запыленная. Упертая в камень, торчала коряга в надрубах, надколах, среди свежих розовых щепок, и тут же валялся кетмень. Над изгородью на жердине висели плетеные клетки, в них мерцали глазками подсадные охотничьи перепелки. Одну клетку не успели закрыть, и рябая птичка, растопырив крылья, побежала перед солдатами. На утоптанной сорной площадке чернела свежая кровь, лежал обрубок бараньей ноги. Мухи со звоном снялись, когда они проходили.
Белосельцев чувствовал за стенами притаившуюся жизнь. Эта жизнь страшилась его, Белосельцева, а он, осторожный и чуткий, под прикрытием автоматов, погружался в беззащитную, сокровенную сердцевину, испытывая острое любопытство, запретную сладость от пребывания в недоступных, потаенных глубинах этой жизни. Она, беззащитная и безгласная, заманивала в себя автоматчиков, солдата с рацией, сурового полковника, нетерпеливого Сардара и его, Белосельцева. Обволакивала их всех незримыми биениями и дыханиями, словно пыталась обезопасить вороненые стволы автоматов, суровые лица военных, булькающую рацию, по которой разносились грозные команды и сигналы. Растворяла в себе вторгшееся инородное тело, как кровяные тельца, окружающие занозу или осколок.
Приоткрылась дверь в стене. В проулок вышла маленькая девочка, босая, с черными косичками, сгибаясь под тяжестью кувшина. Пошла навстречу солдатам, протягивая кувшин. Те бережно ее обступили, осторожно принимали кувшин, припадая к краю губами. Пили, передавали друг другу. Сделал глоток полковник. Выпил Сардар, отирая намокшие усы и блестящие румяные губы. Белосельцев сделал несколько глотков чистой, студеной воды, слыша, как гулко от дыхания в опустевшем кувшине. Активисты Мизмухаммад и Ярмухаммад прислушивались, летали глазами над изгородью, стискивали автоматы. Но кругом было тихо, близко, невидимые, двигались цепи, обшаривая сады и сушильни, пробираясь в арыках и рытвинах.
Белосельцеву казалось странным его шествие по пустынному афганскому кишлаку, куда привела его невидимая и неуклонная воля, еще недавно, несколько дней назад, казавшаяся благой, подарившая ему встречу с любимой, наградившая небывалым счастьем, а потом равнодушная к его потере и боли, отнявшая это счастье, толкнувшая дальше в чужие пространства, в пересечения хребтов и долин, в путаницу садов, виноградников. И он шел, повинуясь этой воле, вдоль солнечной желтой стены, неся в себе непроходящее утонченное страдание.