Восточный бастион
Шрифт:
Партия оставалась расколотой, глухо роптала, делила между представителями фракций посты в министерствах, командные должности в армии и безопасности. «Хальк» был оттеснен, виднейшие соратники Амина были расстреляны или томились в тюрьме. Победивший «Парчам» навязывал свою волю, брал реванш за годы гонений. Но эта разъедавшая партию распря гасилась чувством общей опасности, нависавшей угрозой вторжения. Глава фундаменталистов Хекматияр, обосновавший штаб в Пешаваре, грозил всем партийцам-безбожникам, «халькистам» и «парчамистам», расстрелом и виселицей. Советские советники из Душанбе и Москвы, из Костромы и Воронежа, приставленные к каждому райкому и округу, цементировали единство партии. Не давали разгораться дискуссиям. Направляли партийцев в сельские кооперативы, в мастерские ремесленников, побуждали
Новый лидер страны Бабрак Кармаль, доставленный в Кабул в дырчатом ящике, словно в клетке для перевозки редких животных, был глубоко травмирован, испытывал неуверенность, мнительно искал повсюду врагов. Но окруженный советской охраной, находясь под плотной опекой посла, который контролировал принятие политических и военных решений, чувствуя близость и мощь соседней огромной страны, Кармаль обретал устойчивость. Его поступки и речи становились все больше речами и деяниями общенационального лидера, и его тайное пристрастие к виски не всплывало наружу, умерялось необходимостью непрерывной, неустанной работы.
Все эти мысли, не занесенные в журнал агентурных донесений, не изложенные в аналитической справке, Белосельцев выстраивал в систему взглядов, накопившихся за неделю работы, готовый изменить эту систему при появлении новых впечатлений и данных. Смотрел в иллюминатор, где близко, глазированный, как фарфоровый сервиз, тянулся горный ледник. В заснеженные вершины завитками и рябью вмерзли метели и снежные бури, отсвечивали бледным лакированным солнцем.
И вдруг одна из вершин озарилась солнечным серебром, словно на плоском отвесном льду отразился сияющий лик. Прижавшись к иллюминатору, он следил, как проплывает медленная сверкающая гора, и понял, что все эти минуты, пока сидел на железной десантной лавке, и раньше, когда ждал на аэродроме посадку, и прежде, когда мчался из отеля в сумерках среди мелькающих моторикш и велосипедистов, все это время он думал о Марине, о своей с ней близости. И теперь, пролетая над хребтом, увидел на вершине ее лицо. Он ощутил во всем теле сладость, нежность, новизну своих состояний, ее присутствие рядом с ним и в нем. Она провожала его самолет, вела его над хребтами по невидимому лучу. Летала снаружи, за дрожащим фюзеляжем, прижималась к иллюминатору сияющими глазами. Отразилась в зеркале огромного серебряного ледника. И это было главным знанием, что он приобрел в Кабуле. За этим знанием он явился сюда, за тысячу верст от дома, в столицу воюющей азиатской страны и обрел его.
Он наблюдал, как уплывает солнечная ледяная гора, и юноша-новобранец удивленно смотрел, как он улыбается.
Самолет одолел хребет, окунулся в туманную мягкую голубизну, сквозь которую глубоко внизу вились дороги, мерцали реки, пестрели поля и селения — хрупкий, перышком нанесенный чертеж. Машина коснулась бетона, промчалась, ревя, мимо радаров, боевых вертолетов, другого пятнистого транспорта, стоящего под заправкой. Жужжа, развернулась, подкатила к зданию порта с диспетчерской будкой. Белосельцев сошел на землю, почувствовал, как влажно дохнул теплый ветер с окрестных зеленых полей и сочных неопавших деревьев. Разглядывал встречавшую группу афганских офицеров, женщин в парандже, старика в обвисших шароварах, с шоколадным лицом. Он искал глазами Надира, сотрудника ХАД, который должен был его встречать, но не находил. Новобранцев погрузили в высокие грузовики, встречавшие разошлись, и он остался один посреди бетонного поля, рядом с остывающим обезлюдевшим транспортом. Поднял свой дорожный баул и медленно направился к неказистому зданию аэропорта, вдыхая влажный аромат сырой земли и невидимых цветущих растений.
Бетонное строение выглядело пустым и беззвучным, но, подходя, по неуловимым признакам Белосельцев почувствовал, что оно переполнено. Он вошел. Светили тусклые лампочки. Пол был обшарпан. Вдоль стен стояли длинные деревянные лавки, и на них тесно, плечом к плечу, и помимо лавок, на корточках, у стен сидели солдаты. «Советские!.. — Он увидел скатки шинелей, притороченные каски, прислоненные к мешкам автоматы. — Свои…» — отозвалось в нем приливом тепла и тревоги.
Они сидели утомленно и тихо, не издавая ни звука. Лица под тусклыми лампочками казались худыми и бледными.
— Вы откуда взялись? — удивился подполковник. — Ах да, вы же собирались приехать. Все пишете, материал собираете!
— Вы из похода? Усталый вид у людей.
— Ночь не спали. Эти чертовы трактора сопровождали. Вторая колонна с Термеза. Хотел стать танкистом, а стал трактористом, бляха-муха!
— Что случилось?
— Шли с бронегруппой, — Мартынов, рассыпав искры, долго держал в себе горький, едкий вздох, словно сжигал себя, — прошли Саланг нормально. Прошли Черикар, Баграм. А здесь, под Джелал-абадом, подставились, бляха-муха! Тут действует один громила в горах, Насим называется. А его брат, говорят, в местной ХАД работает. Кто с кем воюет, ни хрена не поймешь. Ихняя агентура сообщила, что Насим готовит налет, хочет сжечь трактора. Обратились за охраной в афганскую часть, а она, бляха-муха, на другое дело, в горы в бой ушла. Ну, мы своих послали на усиление. Ведем трактора нормально. Даже митинг по дороге устроили, кишмиш ели. Думали, все обойдется, доведем колонну до места. А к вечеру попали в засаду, под обстрел. Один трактор дотла сожгли, два других повредили. На буксире кое-как дотащили.
— Люди живы?
— Сержанта убили. Другой легко ранен. Третий с ожогами. Сейчас в Кабул отправим на транспорте.
Мартынов повел глазами вдоль стен по лавкам, на которых сидели солдаты, словно их пересчитывал. И в дальнем углу, на полу, под тусклой лампой лежали носилки, накрытые грубой шинелью, из-под которой врозь торчали окаменелые ноги.
Белосельцев шел вдоль лавки, вглядываясь в неясные очертания солдатских лбов, сжатых губ, утомленных глаз. Недавно они приняли бой среди азиатских хребтов на огромном удалении от родных очагов, и один из них был убит под городом Джелалабадом, в афганских тропиках, и родня в какой-нибудь калужской деревне топтала хрустящий русский снежок, еще не ведая о потере.
Он остановился перед солдатом. Тот сидел, ухватившись за краешек каски, разведя носки измызганных грязных сапог. На руке краснела ссадина. Лицо, молодое, свежее, казалось стянутым болью. Будто у рта, у бровей, в уголках неподвижных глаз поставили чуть заметные точки, сгорелые малые черные порошинки изменили рисунок лица.
— Здравствуй, — сказал Белосельцев, присаживаясь рядом на корточки.
— А? — не расслышал солдат. Не понимая, смотрел на Белосельцева, стараясь понять, кто он.
— Вас обстреляли? Как все случилось?
— Засада. Из гранатометов ударили. А потом пулемет, — ответил с трудом солдат. — Шатрова убило.
— Как бой протекал?
Солдат молчал, будто не знал, откуда повести свой рассказ. С того ли дня, как мать его провожала, и всю ночь танцевали, и мелькнули в последний раз из вагона знакомые очертания дома. Или сразу про эти кручи, вдоль которых катила колонна, и тупой удар по броне, звяканье пуль, крик на чужом языке.
— Афганцы вели трактора, а мы сопровождали в бэтээрах, в голове и в хвосте колонны. Шли ходко, один раз митинг устроили. В наш бэтээр дети апельсинов набросали, а Шатров не знал, что им взамен подарить. Пуговицу со звездой оторвал от бушлата и бросил. Как раз на круче у кишлака, где речушка течет, из гранатометов ударили. По головному трактору саданули. Он сразу вспыхнул, рядом другой. Афганцы из кабин побежали. Колонна встала, а они из пулеметов по ней. Трактор горит, горючее течет. Шатров выскочил, в кабину забрался и погнал трактор в реку. Въехал в поток и давай взад-вперед, взад-вперед. Пламя водой сшибает. Ему пуля в сердце попала, так и умер в тракторе. Он ведь был трактористом, Шатров!
Парень умолк, закусил губу. Белосельцев поднялся, посмотрел туда, где на носилках, разведенные в стороны, торчали стертые подошвы. Оттуда, из сумрачного угла, веяла плотная темная сила, надавливала на грудь, как ровный ветер, отодвигала, готова была опрокинуть.
— Подполковник велел обработать кишлак пулеметами, — солдат хмурил брови, и на детских припухлых щеках обозначились темные жесткие складки. — Потом прилетели «вертушки» и стерли кишлак до земли. Это им, сукам, на память. Чтоб помнили Шатрова!