Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно
Шрифт:
— Нет, я вовсе не собиралась просить прощения, я…
— Не-ет? — удивляется мама, и в ее тоне слышится легкая обида. — Ну ладно, не проси. Пожалуйста, и не надо, а то ведь бывает, что…
— Мама, — пытается вставить Пия, — я хочу…
— Зайти ко мне перекусить? — перебивает мама. — Давай, конечно, здесь столько еды осталось, что хватит на месяц. И тем более если ты неважно себя чувствуешь, нечего тебе заниматься готовкой. Сама-то я почти ничего не ем. Я никогда не ем, если у меня мигрень. Не знаю, с чем это связано, но я не могу проглотить ни кусочка. Вся еда выходит оттуда
Пия хотела ответить, но мама продолжила:
— Сюда он не звонил. Но звонить из Америки так дорого, и надо всегда учитывать разницу во времени. Да чего уж там. Неудивительно, что он не звонил. Я как раз лежала и думала, что он единственный, которого назвали не просто так, а в честь моего отца. И вот он вырос и стал трансвеститом. Надо ж было такому случиться?
— Мам, ну что за ерунду ты говоришь, никакой Калле не трансвестит.
— Да, а кто же он?
— Как ты можешь говорить такие глупости? Господи, он самый обычный педик.
— Да-да, ой, давай не будем больше об этом говорить. По крайней мере, хорошо, что он живет в Нью-Йорке, там таких, как он, столько, что это считается нормой. Но все-таки знаменательно, что именно его назвали в честь моего отца, он ведь был священником. Не перестаю удивляться. Ну разве не забавно? Господи боже мой, да что тут скажешь. Когда Бог хочет приколоться над человеком, у него отлично получается. В каком-то смысле можно порадоваться, что Оке умер и всего этого не застал. Нехорошо так говорить, я знаю, но все-таки. Не могу сдержаться.
— Мама…
Дело не в том, что Пия не понимает. Она понимает, что значит остаться одной после долгих лет жизни с близким человеком. Но Пия хочет убедить маму подумать немного о себе. Например, покрасить волосы, купить новой одежды, почаще выходить из дому, бывать на людях.
— Мама, знаешь, что тебе стоило бы сделать?
— Что же? Оторвать себе голову?
— Мама, — Пия возмущенно повышает голос, — я вовсе не это хотела сказать!
— Ну ладно, — успокаивается мама. — Мало ли, откуда мне знать.
В школе на уроках она старательно выводит слова на черной доске, чтобы ученики могли их переписать. Самое главное она подчеркивает мелом и зачитывает вслух.
Когда она пишет на доске, ей приходится стоять спиной к классу. Затылком она всегда чувствует глупые злобные взгляды учеников. Она пытается взять себя в руки, не бояться, старается сдержать дрожь в пальцах, водящих мелом по доске.
Она знает, что они знают. Они чувствуют запах ее страха.
Страх источает запах.
Но это неправильно, она не должна бояться, поэтому она каждый раз заставляет себя продолжить тщательно выводить слова, а затем неспешно подчеркивать и зачитывать их вслух. После этого она наконец
Никаких поводов для улыбок. И все-таки она улыбается, это ее способ сдержать страх и отчаяние, и только улыбку она сдержать не может.
Например, идет урок литературы. Она рассказывает классу о своем любимом поэте — Юхане Людвиге Рунеберге. Она старается подать материал так, чтобы это было занимательно, пытается смотреть детям в глаза, искренне хочет донести до них самое интересное, что было в жизни финского национального поэта. Дети смотрят на нее с безразличием, злобными, как у рептилий, глазами. В итоге она не выдерживает и отводит взгляд и больше не знает, куда его девать.
Она решает смотреть в окно и продолжает рассказ о карельском просветителе Рунеберге — так она обозначила тему сегодняшнего урока — и все время улыбается, несмотря на то, что она рассказывает о никому не нужном Рунеберге, глядя в окно; несмотря на то, что она вот-вот заплачет, на глазах уже появилась влажная пелена, и ей приходится кусать губы, чтобы сдержаться.
В конце урока она раздает всем конспект лекции, где уже отмечено главное, что надо вынести из рассказанного. Это на случай, если кто-то из учеников не успевал за ней записывать. Во время перемены она все записала изящным каллиграфическим почерком и сделала копии для всего класса.
Она проходит между партами, она не смотрит детям в глаза, она старается унять дрожь в руках, когда раздает конспекты, она старается сдержать слезы.
— Это тебе, это тебе… — приговаривает она мягким голосом, и никто не говорит даже «спасибо».
А чего она ждала? Что они должны быть счастливы, что они будут восхищаться, какая она чудесная, что они оценят ее усилия? Дети ничего не говорят. Когда раздается звонок, они так же молча встают и уходят из класса.
Конспекты остаются лежать на партах.
Услышь, Господи, мою молитву. Не прянь от меня Свое лицо. Выслушай меня. Ответь мне.
Ответь, ибо дни мои исчезли как дым, кости мои истончились, сердце мое иссохло.
Как трава.
Что мне делать? Куда мне податься? Как мне все это вынести?
Не прячь от меня Свое лицо. Выслушай меня.
Ответь на мой зов.
20.
Вот и прошло Рождество. В архиве появилась еще одна видеокассета. Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно.
Кропотливый учет. Упорное коллекционирование. Вещей, воспоминаний, эпизодов, которые они тащат за собой громоздкой кучей.
Поколение архивариусов. Поколение аудиторов.
Это мое, а это я сделал сам, а здесь я побывал. Поколение мелких отвратительных паразитов.
Барахольщиков. Громоздящих все новые и новые кучи хлама.
Вещи, воспоминания, куски биографии.