ВОВа
Шрифт:
— Лично у меня, Иван Григорьевич, — начал инструктор, — по моей, так сказать, линии никаких вопросов, претензий к вам нет. Надеюсь, нет их и у всех остальных, кого нам надо пройти. Да и у вас к ним?
Изюмов согласно кивнул головой.
— Тогда, значит, к заму. Он ждет, — и жестом пригласил Изюмова за собой.
— К заму? А к председателю, к Пуго? — зная по прессе из всей КПК только его, забеспокоился Иван Григорьевич. — Заявление я лично ему направлял…
— Да, к заму сначала, — подтвердил Геннадий Евгеньевич и набрал короткий, трехзначный номер внутреннего телефона. Доложил в трубку, что готовы явиться. —
Не один десяток просителей, наверное, пропустил через себя старший инструктор Комитета партийного контроля Градченко. И, догадываясь, каким трепетным чувством бьется, конечно, сейчас сердце его подопечного, сказал ему доверительно, просто:
— Живой, скажу я вам, умный мужик, — кивнул он куда-то за дверь. — Из бывших обкомовских секретарей. — И пояснил: — У нас почти все сейчас новенькие. Как ушел… Верней, как ушли отсюда Соломенцева, переменился почти весь аппарат. Пригласили из института, с кафедры сюда и меня. Физик, ученый, так сказать, я.
Пока шли коридорами — первым инструктор, след в след за ним гость, Изюмов разглядывал легко передвигавшуюся перед ним, довольно стройную, со вскинутой головой, среднего роста фигуру. С этим, думал Изюмов, ему повезло: короткий, деловой, даже приятный получился у них разговор. Интересно, каков тот, другой, что их встретит сейчас?
Оказался совсем непохожим на первого: старше намного, как оглобля, худосочный и долгий, глаза из-под линз огромных, словно колеса, очков глядят выпученно, застекленело. Только увидел гостя, вышел сноровисто из-за стола, приветливо руку подал.
— Рассаживайтесь, — показал хозяин кабинета на стулья возле стола. Выждав, покуда уселись, обратился к Изюмову: — До этой минуты только по документам, по фото вас знал, а теперь вот визуально. — Удовлетворенно вскинул слегка головой, — Что касается меня, то извольте, — и улыбаясь, с готовностью доложил о себе: фамилию, имя, отчество, должность и звание. И вдруг спросил: — Это вы с собой сияние такое нам привезли? — ткнул длинной костлявой ладошкой во двор, за окно. Там вовсю ярилось, жгло сквозь стекло по-южному знойное, совсем не московское июльское солнце.
Изюмов шутливо поддакнул, а очкастый признался:
— Если и дальше так пойдет, к вам, на Черное море нынче я не ездок, лучше возьму отпуск — и на охоту, — лихо махнул он рукой в дальнюю даль.
— Тоже, как и вы, страстный охотник, — счел нужным вставить, показав на коллегу, Геннадий Евгеньевич. — Знали бы, как он завидует вам!
— Да, страх как хочется плюнуть на все, да и забиться подальше от этих каменных стен — на озеро, в лес, в глухомань! — заспешил заверить и сам заместитель. — Мечта всей моей жизни — егерем стать!
— Так в чем же дело? — не растерялся, тут же нашелся Иван Григорьевич. — Сотворите тоже что-нибудь, чтобы вас исключили из партии или сами бросайте все, да и к нам. Вакансию для вас как-нибудь уж найдем. А то и к себе могу взять.
— В подпаски, так сказать, в подъегеря, — усмехнулся тоскующий по вольнице зам.
— Могу и я к вам в подпаски, а вы надо мной, — расщедрился моментально Изюмов.
— Э-э, милый, — вздохнул откровенно, чуть ли не с болью, видать, вконец изнывший в каменных стенах столичный партаппаратчик. — Для меня это все из сферы фантастики, фата-моргана, — и неопределенно, мечтательно покрутил пальцем
— Не надо, — прочитав в кабинете у Градченко это свое роковое письмо, Изюмов не нуждался в напоминании, — благодарю, мне сейчас дали возможность вспомнить его.
— Прекрасно. Теперь представьте себе, что на комиссии какой-нибудь провокатор задаст вам вопросик, — хитро усмехнулся очкарик. — Возьмет да и спросит: почему вы, по сути, контрреволюцию тогда поддержали? А-а? Ну и что вы на это ему?
— А то же, что и тогда! — без раздумий, решительно отрезал Изюмов.
Заместитель, да и инструктор, сразу убрали улыбчивость с лиц.
— А поконкретнее, — обеспокоенно спросил заместитель.
— Конкретней? Пожалуйста! — и на это был у ветерана ответ. — Тогда, в Будапеште вспыхнул бунт. Настоящее народное восстание. Наро-о-одное! — протянул подчеркнуто он. — А что касается контрреволюции… Так не надо сваливать все на нее. Она, контрреволюция, этим восстанием лишь попыталась воспользоваться.
— Да, завидная, скажем прямо, уверенность. Очень завидная. Мм-да-с, — задумался зам. — А я, грешным делом… Три десятка лет… Больше прошло… А я вот все еще не решил для себя, что же там было тогда. Насколько я знаю, и сами венгры окончательно не решили пока. Чубы теперь у них там вовсю в этом споре трещат. А уж нам-то, сторонним… Надеюсь, вы согласитесь, все в этом мире так сложно, противоречиво, что однозначность просто недопустима порой.
Иван Григорьевич кивнул: разумеется, кто же станет это оспаривать? А заместитель продолжил:
— Так, может быть, исключим, хотя бы на предстоящей комиссии, всякую резкость, категоричность, максимализм? Они нам не помогут сейчас. Или я, может, не прав? Чрезмерного ожидаю от вас?
Он, конечно, был прав — и Ивану Григорьевичу пришлось согласиться.
Потом зам выражал удивление, как это прибалтийские партийные лидеры ухитряются свою принадлежность к КПСС сочетать с совершенно противоречащими ее решениям, уставу, программе заявлениями, а в последнее время даже и демаршами, политическими акциями.
— Уж коли ты в партии, — не какому-то далекому там прибалту, а, конечно же, лично ему, апеллятору, Ивану Григорьевичу Изюмову, внушал настойчиво зам, — то изволь и решения ее выполнять. Критикуй, спорь, убеждай… На здоровье, пожалуйста, если что-то не так. Но только пока не дошло до решения. А решили все: наступай на горло собственной песне, выполняй, что велит большинство! На этом, видать, основном своем тезисе он и подвел беседу к концу. Поднявшись со стула, еще о юге, о море, об охоте спросил и, пожимая на прощание руку Изюмова, с грустной усмешкой признался: