Войди в каждый дом (книга 1)
Шрифт:
В голос закричала мать:
— Кормилец ты наш, поилец ты наш ро-о-ди-мы-ый!.. Загубили твою светлую го-ло-овуш-ку!.. И что я буду с сиротой горемычной де-е-е-лать!
Костя впервые слышал, что мать плачет так — нараспев, подвывая, и от этого плача ему стало жутко.
— Не плачь, мамка! Не плачь! — захлебываясь слезами, крикнул он и бросился к ней.— Я скоро вырасту большой. Я наймусь в работники!
Мать схватила его сухими горячими руками и, трясясь, целовала как в беспамятстве...
Отца похоронили за
Прежде отец каждый год уходил на заработки: то нанимался сезонщиком на золотые прииски, то отправлялся плотогоном на далекую сибирскую реку. Не раз он звал с собой и мать — бросим все, заколотим избу и уйдем отсюда, но она отказывалась наотрез. Ее страшил большой, незнакомый мир, начинавшийся за березовой околицей родной деревни.
Весною двадцать восьмого года разнесся слух о колхозах, и на этот раз отец не ушел на заработки. Прослышав, что в соседнюю деревню пригнали трактор, он отправился туда вместе с другими мужиками и вернулся домой как будто совсем иным человеком. Всем и каждому он только и толковал о чудодейственной машине, корежившей на его глазах вековую, твердую как камень залежь. Деревня бурлила, обсуждая на разные лады эту новость, отец дни и ночи пропадал на собраниях, являлся домой перед светом, будил мать, Костю, хватал его на руки, сажал на пле-
чо и носил по избе. Под тяжелыми его шагами скрипели и гнулись половицы.
— Скоро, Коська, мы с тобой заживем! — говорил он, вапрокидывая кудлатую рыжую голову и глядя на сына синими пронзительными глазами.— Всю силушку и один кулак — и расступись, худая жизнь, заявись, хорошая!
Но мать слушала его настороженно, без улыбки.
– Больно много счастья сулишь,—не разделяя отцов-ской радости, грохоча ухватом, цедила она,— кабы молоч-ные реки но потекли!..
– Мать у нас темная, Коська! Ей все кажется, что один свет на земле — тот, что в окошке светит. Ничего, потом увидит, на чьей стороне правда. Да и куда она без нас денется?
Мать сердито, рывком дергала горячую сковороду. На лице ее трепетало пламя от печи, раскосмаченные волосы падали на лоб, и она отводила их согнутым голым локтем.
— Послушал бы, что люди про ваши колхозы говорят! Срамота! Спервоначалу коров в одну кучу, потом баб...
— А ты верь всякой брехне! Для тебя все люди без разбору, а для меня есть горемыки-бедняки, вроде нас, и есть такие, что всю жизнь кровь нашу пьют и распрямиться не дают.
Отцу выпало счастье везти в район список членов новой артели и похлопотать заодно о том, чтобы колхозу нарезали лучшие земли. Костя не отставал ни на шаг от отца, просился:
— Возьми меня, тять, с собой!
— Погоди, сынок, одежи у тебя нету справной! Вот сошьем на тот год обнову — тогда айда куда хошь!
Костя кинулся отцу на шею, и тот, словно зная, что прощается с сыном навсегда, долго не решался оторвать его от себя.
...После похорон отца будто померк свет в окнах. Костя целыми днями сидел дома, не отзывался на крики сверстников, звавших его кататься на санках с горы. Прибежит из школы в подшитых материных валенках, заберется с книжкой на полати и сидит там дотемна, пока мать не подоит корову, не зажжет тусклую лампешку.
Мать ходила повязанная черным платком, притихшая, печальная, говорила шепотом, словно боялась кого-то разбудить. Но спустя месяц-другой она немного отошла, при-
мирилась и однажды, усадив Костю за стол, стала диктовать письмо родному брату Сидору, жившему в большом торговом селе.
«А еще кланяемся супруге вашей Евдокии Анисовне,— быстро говорила мать, следя, как Костя выводит букву за буквой.— И желаем ей много лет в ее цветущей молодой жизни».
Жена дяди Сидора была уже немолодая, толстая женщина с жидкими волосами и злым горбоносым лицом, но Костя матери не перечил, писал, как велела.
А моя жизнь известная,— жалостно поджав губы, продолжала мать,— осталась я одна, как травинка горькая, и некуда мне, несчастной, прислониться. Дружки Андреевы зовут в коммунию, а чего я там не видела? Кому я там нужна без мужика? Вечные попреки да обиды слушать! Изболелась душой — живого места нет, хоть впору руки наложить, да сироту горемычного жалко, куда он без меня? Может, ты что присоветуешь, дорогой братец Сидор Тимофеевич. А к сему остаюсь твоя сестра, любящая тебя по гроб жизни. Фетинъя.
Весной по совету брата она неожиданно легко рассталась с избой, коровой, двумя овцами. Дядя Сидор приехал на телеге, погрузил их скудный домашний скарб, и у Кости защемило сердце, когда стали пропадать из глаз крыши родной деревни.
Они поселились с матерью в дядином сарае, поставили там свой большой сундук, обитый цветной жестью, и спали вдвоем на старой, выброшенной за ненадобностью кровати.
Новые перемены пришлись Косте по душе. Он сразу подружился с соседскими ребятишками, бегал с ними купаться на речку, удил рыбу. Река будто возвращала его к жизни, и острая боль недавной потери притуплялась.
По реке, огибавшей светлой подковой все село, проплывали белые пароходы, расстилая над заливными лугами зычные гудки, тянулись вниз по течению плоты с зелеными шапками шалашей, с сизыми дымками костров; сердитые буксиры, шипя и пофыркивая, тащили за собой пузатые баржи, беляны с лесом. Жизнь на реке не затихала ни днем ни ночью.
Однажды, прибежав с реки, Костя столкнулся у калитки е дядей Сидором. Тот стоял, загородив своей иизкорос-
лой, коренастой фигурой проход, и пьяно ухмылялся; от него несло водкой. Прижмурив левый глаз, он чмокнул губами и сказал: