Войди в каждый дом (книга 1)

Мальцев Елизар

— С этой стороны к нему не придраться — Дымшаков работает очень хорошо, и спорить с ним, Сергей Яковлевич, нелегко, уверяю вас...

— Вы поменьше уверяйте себя в собственной слабости! — наставительно-строго сказал Коробин, и Ксения поняла, что он начинает раздражаться.— Смешно, что все вы не можете сладить с одним дезорганизатором!

«Хотела бы я посмотреть, как бы это сделали вы!» — чуть не вырвалось у Ксении. Однако заявить так — значило открыто признать, что она не способна самостоятельно

выполнить поручение райкома. Чем дольше она говорила с секретарем, тем

сильнее убеждалась в том, что Коробин или не понимает ее, или действует по грубому принципу: бросили тебя в речку — и давай плыви! Выберешься — сразу всему научишься, а потонешь — что ж, выходит, тебе не плавать! Немного поколебавшись, она решила быть откровенной до конца:

— А что мне делать, Сергей Яковлевич, если Аникей Ермолаевич вдруг не наберет нужного количества голосов?

— Никаких вдруг! — властно и жестко проговорил Коробин.— Мы вас для того и послали, чтобы этого не произошло. И я вам советую ни на минуту не забывать о том, что вы должны проводить линию райкома, а не заниматься личными переживаниями. Вот так. Желаю успеха!

Ксения стала возражать, но Коробин не отвечал. Она зачем-то подула в трубку, потрясла ее и, только, услышав тихое потрескивание, поняла, что их не прервали, а просто секретарь не захотел больше с нею разговаривать. Раньше он себе этого не позволял — был всегда строг, требователен, но терпеливо выслушивал и не отказывал в поддержке, а сегодня отмахнулся от всех ее тревог и сомнений, как будто она вместе с ним не озабочена тем, чтобы в Черемшанке все прошло хорошо. Неужели он не догадался, не почувствовал, что ей сейчас очень трудно?

После бесцельного блуждания по комнате Ксения не выдержала и, набросив на плечи пальто, вышла на улицу.

Над деревней безмолвствовала морозная звездная ночь. Было глухо, пустынно. В густой тьме нахохлились избы, в дремотном их тепле спали сейчас люди, которых завтра ей нужно было во что бы то ни стало убедить в том, что именно Лузгин, а не кто другой должен вести колхоз дальше.

Она чувствовала себя беспомощной и одинокой. Если бы рядом с ней был Иннокентий, ей, возможно, было бы легче, но как раз его-то меньше всего хотелось сейчас видеть.

...Прошло уже больше недели, как Ксения вернулась от него на рассвете и крадучись пробралась в свою комнатенку. Она налила тазик воды, натерлась до красноты мокрым полотенцем, переменила белье и быстро легла в постель.

Утром, встретясь с Иннокентием, Ксения вдруг почувствовала к нему глухую неприязнь. Против воли поднималось в душе что-то мутное, противное, и она не могла вынести присутствия человека, с которым стала близка,

А Иннокентий, ослепленный своим счастьем, ничего не, замечал: с губ его не сходила довольная улыбка, в нем было одновременно и что-то робкое, и торжествующее, и это тоже было неприятно Ксении. Хорошо хоть нашлась причина, которая позволяла ей хотя бы временно не встречаться с ним.

А может быть, снова виной всему был Мажаров, давший знать о себе спустя столько лет? Не было дня, чтобы Ксения не думала о нем. Она ни минуты не сомневалась, что им руководили только эгоистические и корыстные цели, когда он решил снизойти до работы в деревне. При той

душевной открытости и симпатиях, которыми сейчас окружали людей, отправлявшихся па помощь сельскому хозяйству, было легко взметнуться па гребень мощной волны и сделать себе карьеру!

Мысль о том, что Мажаров сможет использовать в своих низких интересах светлый и чистый порыв людей, их доверие, лишала Ксению душевного покоя. Если Мажаро-ву ничего не стоило надругаться над ее чувством, то он без зазрения совести сможет надругаться и над чем-то неизмеримо большим!

В черном провале неба роились скопища звезд, скрип снега под ногами, казалось, был слышен по всей деревне, но, когда Ксения останавливалась, тишина давила, звенела в ушах. Она принималась снова ходить взад и вперед по улице, точно это могло освободить ее от неутихающей, исподволь сосущей тревоги — что ожидает ее завтра?

Доклад длился уже больше часа. В старую церковь, еще в тридцатые годы переделанную под клуб, только по большим праздникам отапливаемую железной печуркой, народу набилось до отказа — плотно сидели на деревянных скамейках, на корточках у стен, па подоконниках, стояли по углам, толпились в тамбуре. Скоро так надышали, что серые стены, крашенные масляной краской, запотели, хотя от каменных плит пола тянуло холодом. Редкие плакаты и лозунги в этом неприютном, похожем на подвал или погреб помещении выглядели чужеродно и странно и еще резче подчеркивали неприглядную запущенность клуба. Сцены не

было, и президиум расположился за длинным столом около стены, где когда-то находился алтарь, вход в который теперь был замурован кирпичами. Стоявшие посредине клуба колонны многим заслоняли президиум, и люди то и дело клонились в сторону, чтобы видеть председателя, совсем утонувшего в фанерной, обитой красной материей трибуне.

Когда Лузгину предоставили слово и он стал втискиваться в узкую для его грузной фигуры трибуну, раздался дружный хохот, и кто-то под общее веселье предложил стесать председателя с одного бока топориком.

Такое начало собрания расстроило Ксению, но, к ее удивлению, понравилось самому Лузгину. Он с минуту ворочался в тесном футляре трибуны, сдвинул ее с места, приподнялся, как бы надевая на себя, и все это под неумолчный смех и гогот, и Ксения догадалась, что он делает так нарочно, чтобы расшевелить всех и расположить к себе.

Но вот Лузгин прокашлялся, оттопырил свои мясистые губы, подождал, когда стихнет шум в клубе, и серьезно, уже без улыбки, принялся читать отпечатанный на машинке доклад.

И мгновенно смыло веселое оживление, погасли глаза, загустела тишина, и скоро почти на всех лицах появилось равнодушное, отсутствующее выражение, словно люди приступили к необходимой, но утомительно скучной обязанности.

Ксения была поражена этой внезапной переменой и не знала, чем ее объяснить: то ли усталостью людей, то ли их полным безразличием к тому, о чем монотонно, усыпляюще ровно и бесстрастно докладывал Лузгин. Он раскраснелся, с его выбритых щек катился пот, он то и дело тыкал комком носового платка в лицо и продолжал читать, часто сбиваясь на цифрах, произнося их невнятно, проглатывая.