Войку, сын Тудора
Шрифт:
Посол улыбнулся.
— Каждый делает свое дело, ваше величество, у каждого — своя храбрость. Вы сражаетесь до последнего вздоха, мы — торгуем до конца, пока наши корабли и склады не охватит пламя. Вы слышали, государь, наверно, историю гибели древнего мудреца? В час, когда враги ворвались в его город, он делал свое дело — он чертил.
— Но он чертил камнемет, — нахмурился Штефан. — И умер, верю, сражаясь.
Мессер Огнибен обратил на бесстрашного князя восхищенный взгляд.
— В этих словах я снова слышу беспримерную доблесть вашего величества. Но вы, государь, все-таки слишком строги к нам, мирным мореплавателям и купцам. Торговля — основа нашей
— Нет, презрения вы не заслуживаете, мессер Паоло, — проговорил Штефан. — Но мы уверены: гоняясь за прибытком в ущерб военным делам, Венеция и Генуя теряют гораздо больше, нежели наживают. Синьориям наших двух республик пора это понять и поставить на первое место не аршин, но саблю.
Посол Огнибен выслушал последние напутствия князя, поцеловал, преклонив колено, руку господаря и покинул шатер. Этой же ночью он уезжал в Сучаву, чтобы через Венгрию вернуться в Венецию. Большая часть присутствовавших тоже вскоре разошлась по своим стягам. В шатре князя осталось человек пять военачальников и чернявый Хынку, чутко дремавший в углу.
Тогда господарь поднял взгляд на обоих молодых витязей. Штефан сделал им знак приблизиться, и Войку был во второй раз допущен к княжьей руке.
— Здравствуй, сын Тудора Боура, — молвил князь. — Знаешь ли, зачем зван?
— Не ведаю, государь. — Повинуясь безмолвному приказу воеводы, Войку поднялся с колена и подошел к столу. Там стоял рослый седой крестьянин в медвежьей шубе и широкой кольчужной накидке на плечах, с огромным топором за поясом.
— Это отец Панаит, здешний пустынник, — сказал Штефан. — Не смотри, что глядит лесным вепрем, отец Панаит — человек святой. Завтра перед боем возьмешь пять человек из стяга пана Молодца да десять войников из орхейского стяга пана Гангура, которых они приведут с собой. Больше дать не могу, на каждого из наших завтра будет трое бесерменов. Благочестивый отец проводит тебя и твоих людей на место. А там…
И господарь подробно объяснил Войку, что и как надлежит сделать в разгар сражения их маленькому отряду.
— Теперь иди, спи, — отпустил юношу князь. — Может, больше не свидимся, так что помни: на тебя завтра надежда моя. И отца твоего, и Зодчего, воспитавших тебя. — Воевода, в молчании присутствующих, отечески перекрестил и обнял смущенного великой честью молодого воина.
Володимер безмолвно проводил товарища до его шатра. Оба понимали, что это, возможно, последние их шаги по одной тропинке.
— Посидишь у нас? — спросил Войку.
— Нет, тебе скоро вставать. Выполняй государев наказ, поспи. Будем живы — свидимся.
Витязи обнялись. И молодой москвитин поспешил обратно, куда звала его служба.
Войку, скинув плащ, устроился в углу теплой
Войку вытянулся под теплым плащом. Но сон не слушался княжьего приказа, не шел.
— Побили мы их тогда крепко, — вспоминал старый воин, галицкий русин Федько, первую встречу с турками тридцать лет назад. — Как сейчас помню: сам зарубил троих. Да одного добил раненного: все равно кончился бы, до выкупа бы его не додержать. И скажу правду, хоть и поганые, но люди как люди. Так же умирать не хотят и так же дохнут, если достанешь их топором или мечом. Бьются добре, но мрут, как все. С тех пор прошло много лет, — добавил русин, — от тогдашних белгородских ватаг мало кто остался, и опять стали османы всем казаться вурдалаками ростом до неба.
— Вурдалаки не вурдалаки, — возразил из полумрака чей-то голос, — но что колдуны они все — спору нет. И самый главный — султан. Он, проклятый, имеет черную кошму, подарок самого пана черта Скараоцкого, а на той кошме и по воздуху летает, и по воде плавает. Добрые христиане, стамдульские пленники, своими глазами видели. Стрелы и пули его не берут, если не смочить их, конечно, святой водой. Да еще, братья, дано ему бесовское умение отводить христовым воинам глаза в бою: тем кажется, что бьют по султану, а это, оказвается, простой чурбан, султан же безбожный уже ушел, не достать его ни саблей, ни копьем. То же самое могут поганцы поменьше — визири, аги, беки, паши.
— Это ты, Казя, сказал! — гулко отозвался кто-то из ближайших соседей Чербула. — Где же видано, чтобы добрый рубака, если он сам не чурбан, не мог поганого ворога от полена отличить!
— Брось, брат Уля, брось! Бесермены все — чародеи, это известно каждому. Мой сосед, как убежал от них из неволи, перед всем миром крест целовал: поганые турки — мастера заговаривать и лесное зверье, и пещерных гадов, и даже морских рыб. Пошепчет-пошепчет, призовет на помощь Аллу, и здоровущие рыбины из моря сами в его челнок сигать принимаются. Даже вшей, клопов и блох заговаривают турки, чтоб не кусались.
В шатре послышался смех.
— Много в этом, конечно, врак, — сказал кто-то негромко, да так, что расхотелось бравым витязям смеяться. — Только правда одна: не выстоим мы завтра на битве — не быть и родной земле. И будет на Молдове править поганый паша, святые монастыри и церкви, как в Царьграде, превратят в мечети, а сыновей наших — в янычар. И возьмут нечестивые дьяволы в чалмах наших дочерей, сестер и юных жен, испоганив на наших глазах, себе в наложницы и рабыни, как делали во многих иных землях. И будет земле и людям ее срам, позавидуют живые убиенным.
— Не первый раз над землей нашей дыбятся вражьи кони, — возразили с другой стороны шатра. — Даст бог, одолеем и на сей раз.
— Аминь. Только уж больно силен нынешний-то супостат.
И пошла, бередя в душах тревогу, беседа о том, что опять стал встречаться людям на лесных дорогах конник без головы. По преданию, то был войник, охранявший некогда государев брод выше старой Тигины, в одном переходе от Лапушны. Коварные татары взяли его, сонного, в плен и казнили смертью. А он, мертвый, встал, поднял отрубленную голову, вскочил перед оцепеневшими от страха врагами на коня и пустился в путь по всей стране, оповещая воинов о близкой опасности.