Войку, сын Тудора
Шрифт:
Войку вынул саблю, и выйдя вперед, стал ждать.
Молодой витязь не мог увидеть, как бесстрашные бешлии Сараф-аги-бека отряд за отрядом валились в болото, как новые сотни аскеров, ослепшие в тумане, погружались вслед за ними, топя еще державшихся на поверхности товарищей. За бешлиями последовали спахии, за спахиями — янычары, азапы и все аскеры войска, охваченного уже паникой, бегущего куда глаза глядят. Турки и их кони барахтались в ненасытной трясине, все больше превращавшиеся в кричащее месиво тел; чем больше их падало в топь, тем тверже становилось болото. Настал час, когда по нему можно было уже пройти,
Тогда из тумана перед Чербулом выскочили вопящие, задыхающиеся люди-призраки, так облепленные кровавой грязью, что ни Гадымб, ни Штефан не смогли уже определить, к какому войску они принадлежат. Бросившие копья, пищали и луки, не вынувшие даже сабель орды ринулись к тому месту, где стоял юноша. Напрасно он колол, рубил, резал; обезумевшие толпы слепо сбили с ног его и двух-трех воинов засады, еще не сраженных вражьей стрелой, и, пройдя по ним, покатились в лес и дальше — на Симлу-речку, на сожженный Васлуй, на Сирет и Дунай.
Чудом не растоптанный Чербул, шатаясь, поднялся на ноги, вытащил из чьего-то трупа свою саблю. Товарищи белгородца, земляне и витязи, были мертвы, как и валявшиеся вокруг турецкие аскеры. Войку остался жив. Медленно приходя в себя, юноша побрел вдоль страшного болота, заглядывая в остекленелые глаза мертвецов, обходя вяло шевелящие клубки схватившихся друг за друга умирающих. Войку выполнил приказ и мог идти туда, где слышался еще шум затихающего сражения — разрозненных схваток, скоротечных расправ.
Туман, рассеявшийся по всей долине, здесь еще стоял. Совсем неподалеку Войку увидел вокруг нечто движущееся. Постепенно он разглядел черное, бесформенное от налипшей грязи человеческое тело. Человек полз по другим телам, упорно продвигаясь к берегу, где стоял белгородец. Временами он останавливался, голова падала на почерневшие руки, потом несчастный продолжал ползти. У самого края трясины он еще раз поднял голову, и тут заметил Чербула. Хриплый стон сорвался с губ страдальца, и он начал медленно погружаться в трясину. Руки тонущего судорожно пытались ухватиться за брошенное оружие, платье, за коченеющие тела, но соскальзывали со всего, что было в их досягаемости.
Войку всмотрелся в черную маску, надетую топью на ее жертву, и увидел глаза утопающего — все, что еще оставалось человеческого в этом обреченном существе. Человеческие молящие глаза. Он подобрал копье и, взяв его за наконечник, протянул древко незнакомцу.
— Хватайся! — сказал юноша, упираясь в снег широко расставленными ногами, чтобы не упасть самому.
Черный призрак из болота слегка покачал головой. Он уже не боролся.
— Нет, кяфир, — донесся его слабый голос.
— Берись, шайтан! — по-татарски крикнул Войку, которому придала силы внезапно пробудившаяся злость. — Держись, проклятый!
— Йок, — ответил турок, которому вязкая жижа доходила уже до подбородка. — Ты все равно меня убьешь.
— Я спасу тебя, безумный! Держи копье!
Осман коченеющими руками схватился за древко. На большее у него не было сил. И Чербул долго, с отчаянием в душе старался хотя бы сдвинуть с места тело османа, схваченное вязкой топью. Огненные круги плыли перед глазами молодого витязя, горячий пот заливал глаза. Войку вконец уже обессилел, когда почувствовал, что болото
Юноша опустился на корточки возле спасенного. Впрочем, назвать его так было еще нельзя, турок не подавал уже признаков жизни, и только цепкость, с которой его руки сжимали копье, показывала, что это не труп. Отдышавшись, Войку набрал пригоршню чистого снега и размыл им маску грязи, открыв молодое лицо с тонкими усиками. Тот все еще не открывал глаза.
Тогда Чербул впервые вспомнил о добром красном вине, которым пан Молодец снабдил его утром в лагере. Парень откупорил флягу и влил несколько глотков в рот аскера. Потом выпил сам. Затем снова дал недавнему врагу подкрепиться.
Так и застал их отец Панаит и двое белгородских витязей, посланных рыжим капитаном на поиски и собравших по дороге несколько лошадей. Молдаванин и турок, поддерживая друг друга, по очереди прикладывались к объемистой серебряной фляге — старинному крымскому трофею пана Тудора. Мусульманин при это морщился, но своей очереди не пропускал, почуяв целебную силу тигечского напитка.
Старый отшельник, легко соскочив с коня, в нерешительности остановился. Он не чаял увидеть в живых Чербула, в такой компании и подавно. Да и кто тут был хозяином, а кто — невольником? На всякий случай рука старца потянулась к рукояти широкого кабаньего ножа.
— Его зовут Юнис-бек, отче, — сказал Войку, — и он — мой пленник. Помогите его милости подняться, братья, и посадите его на коня.
17
Князь Штефан озирал с высоты долину Бырлада, лишь недавно бывшую полем величайшего из сражений, когда-либо бушевавших на Земле Молдавской. Турки лежали вдоль дорог, «как снопы на скошенном поле», — писал домой проезжий мадьярской купец. Еще больше врагов поглотили болота. Всего в тот день в бою под Высоким Мостом и при бегстве полегло сорок тысяч османов, почти столько же, сколько бойцов было в османском войске. Победители собирали законную добычу. Воины деловито осматривали трупы, снимали оружие, доспехи, дорогое платье, прибирая, конечно, и кошельки. Четы сгоняли в табуны вражьих коней. Провели нескольких верблюдов, с полным равнодушием взиравших на новых хозяев. Протащили несколько пушек, не утонувших в приречных топях, и дюжину обозных возов с Гадымбовым добром и падишаховой казной — жалованьем аскеров. Хозяева земли деловито разглядывали пожитки, брошенные в смертный час незванными гостями, рачительно прибирая к рукам все, что могло сгодиться. Другие, второпях вскочив в непокрытые деревянные седла, поскакали в погоню — добивать рассыпавшихся по лесам и шляхам захватчиков.
Принесли и бросили под ноги государева коня огромный, переливающийся шелками и золотом ворох османских бунчуков и хоругвей, поверх всех — большое зеленое знамя беглербея Сулеймана. В первый раз в истории Европы христианское войско добыло столько этих зловещих, дотоле непобедимых боевых значков. Многие из них как вестники победы были вскоре отправлены воеводой Молдовы в Краков и Пешт, в Венецию и другие столицы. Только в Рим, к престолу его непогрешимого святейшества, князь Штефан послал с дьяком Цамблаком сорок турецких знамен, и папа первый раз увидел вместе такое количество этих пугающих трофеев.