Войку, сын Тудора
Шрифт:
— Кто же теперь, — заметил мессер Антонио с легким поклоном, — может рассказать о них больше, чем вы, участники битвы под Высоким Мостом!
— Не смейтесь над нами, мастер, — поднял руку французский рыцарь. — Подраться, конечно — отличный способ узнать друг друга. Но это ведь не все! Вот мы познакомились с храбрым сыном Исаака, — и очарованы обходительным юношей. Я не видел его на улицах взятого штурмом сербского города, но собеседник он приятнейший. Вот нашли мы у вас книги паши Сулеймана, именем которого в Венгрии пугают детей, — только те, которые визирь изволил прихватить в кампанию. И представили себе, какие кладези премудрости хранятся в его стамбульской
Легкая тень промелькнула по челу молодого османа. Юнис-бек промолчал.
— Мир жесток, господа, — сказал флорентинец. — Но туркам это качество особенно необходимо. Ведь они наступают!
— Разве побеждает только жестокий? — вырвалось у Войку. — Разве воины не могут покорять города и страны, оставаясь благородными и добрыми?
— Кто доказал это, мой бесстрашный товарищ? — невесело спросил Домокульта, кондотьер. — Великий Александр, или Цезарь, или, может быть, Чингис?
— Османы наступают, это правда, господа рыцари, — сказал Зодчий. — Но недалек уже, думаю, тот день, когда это движение начнет терять силу. И причиной тому, увы, не доблесть воинов Европы. Ее надо искать в Стамбуле.
Мессер Антонио провел некогда в оттоманской столице памятные дни. Речь его протекала величаво и плавно, приковывая очарованных слушателей, раскрывая сокровенные причины последующих событий, над которыми долго будут ломать головы историки и философы грядущих столетий.
Великий мастер хорошо знал все, о чем говорил. Еще шли вперед, ведомые своей свирепой верой, турецкие полчища. Еще устремлялись перед ними в каждом сражении готовые пожертвовать собою фанатики-газии. Но пришли уже в действие силы, которым суждено умерить этот порыв. А затем и остановить его. Волна еще нависала над берегом, грозя смести с него все, что дышало и жило. Но близился уже миг, когда она о него разобьется.
Главной причиной грядущего падения еще растущей империи Зодчий считал события, доставившие ей наивысшую славу и могущество, — завоевание Константинополя и основание в нем новой столицы. Царьград, берега Босфора, кипарисовые рощи Румелии и Греции — места поистине райские. Это рано или поздно и приведет к перерождению воинственного народа, пришедшего с суровых нагорий Анатолии.
Мессер Антонио, оставив серебряный кубок, достал с полки небольшой, но пухлый томик.
— Послушайте Диодора, — объявил мастер. — Вот что написал великий грек об этрусках, уступивших Риму свою славу и силу, в тогдашнем мире: «Понятно, что они лишились доблести своих отцов, если проводят время в оргиях и недостойных мужчины развлечениях. Их расточительности не в последней степени способствовала богатая земля. Ибо они живут на земле весьма тучной, на которой можно возделывать все и собирать богатый урожай всех плодов».
— А что мы видим ныне? — Зодчий поставил на место книгу. — Османы заняли самые тучные земли Малой Азии и Балкан. Сытость и лень, довольство и привычка к удобствам, словно черви, источат крепкую основу оттоманского корабля.
— Что скажете на это, бек? — спросил Домокульта.
— На все воля Аллаха, — с учтивым достоинством ответил молодой турок. — Я слышал, правда, схожие речи; многие старики, ветераны армии, пророчат крушение Вратам мира, говорят о падении нравов среди мусульман, проклинают богатство и разврат беков и пашей. Но всевышний милостив. И крепки руки бойцов за веру, крепок их боевой дух.
Мессер Антонио нахмурился.
— Это, наверно, самое слабое место
Зодчий продолжал с обычным красноречием развивать свою мысль. Сменив имя и став Стамбулом, босфорский Вавилон сохранил свой дух. Загнанные в зловонные пригороды и гетто, византийцы остались, сберегая в дебрях новых интриг ядовитые составы утонченного цареградского коварства. Яд Византии остался и теперь незаметно подтачивал ее победителей. Прежде всего — нового царя и его ближних, сераль и диван султана.
— Кем начинал, — спросил мессер Антонио, обращаясь к Юнис-беку, — кем начинал свой путь к славе Осман-бей, первый повелитель турок? Он был военным и духовным вождем своего народа. А кто теперь падишах? Он уже бог, как были богами для византийской толпы священные кесари Рума. И люди его теперь для султана не соратники, а рабы. От первого визиря до последнего водоноса в войске. И это тоже часть отравленного наследия больного Византа. Ведь империя Рума была давно и смертельно больна уже тогда, когда первые янычары Мурада высаживались на европейском берегу.
Гости слушали великого архитектора. Гастон де ла Брюйер — не скрывая восхищения, мессер Персивале — с непонятной усмешкой, юный сотник Чербул — благовейно. А молодой бек в раздумье вспоминал суждения отца, Гадымба и других старых воинов ислама, беседы старших в те редкие минуты, когда можно было говорить, не опасаясь вездесущих ушей сераля, шпионов тайной службы падишаха. Как созвучны были они всему, что говорил теперь почтенный и мудрый, хотя и пребывающий в заблуждении христианства строитель князя Штефана, бесстрашного молдавского бея! Старый мастер прав: не справедливость и закон правят уже в Стамбуле, а интриги и подкуп, как было при проклятых царях Второго Рима. И нож убийцы на весах общественных ценностей стал тяжелее, чем ятаган газия.
— И тогда пойдут вперед армии новых великих царств, — заговорил флорентинец, продолжая мысли мессера Антонио. — Может быть, это будут немцы, или англичане, или ваши земляки, мессер Гастон, московиты или испанцы. Все еще может быть.
Юнис-бек встал из-за стола и подошел к окну. За небольшими, вправленными в саженную свинцовую раму толстыми стеклами спокойно кружились снежинки нового снегопада, которым Аллах одарил чужую твердыню. И юноше вспомнился весь долгий, кровавый путь, пройденный его народом по велениям султанов, во славу всевышнего и его пророка. Вспомнились походы, в которых ему довелось уже участвовать, распростертые у его ног чужие страны, иссеченное почетными шрамами лицо отца. Все до сих пор покорялось на ратном пути ему и боевым товарищам, ничто на нем не было для него запретно. И все, что встречалось в победных боях или на марше, становилось его добычей, существующей лишь для его услады и обогащения.
Но юный воин помнил огонь, пожиравший чужие жилища, позор и смерть, вместе с ним врывавшиеся в чужие города. Горящие груды книг, чья мудрость навсегда ускользнула от него в дыму. И глядели на него из пламени скорбные лики сжигаемых икон и незакрытые глаза мертвецов. На срубленных наскоро кольях сутками корчились тела казненных, жестокость фанатичных газиев устрашала порой самый Стамбул. Да, пример османами был подан самими неверными; но разве надо было принимать этот отравленный дар кяфиров? Разве этого требовал от правоверных всемилостивый аллах? Не грянет ли в конце концов суровая кара всевышнего, — когда будут повернуты вспять непобедимые до сих пор войска? И не об этом ли хотел напомнить воинам тот, чье имя вовеки свято, послав им позор и боль Высокого Моста?