Война 2
Шрифт:
Дэйрдрины немедленно зашлись в экстазе.
— Во славу нежити и тьмы! — заорал старикашка, подхватив многоголосый вопль своим дребезжащим фальцетом.
— Во славу нежити и тьмы! — грянула толпа.
Мое сердце екнуло. Все-таки купились! Выехали из города! Хотя постой, погоди, неизвестно еще, кто именно выехал. Может быть, там только прозрец и есть…
Кот заволновался в мешке, и я потянулся через плечо, нашел дырку, сунул туда руку и почесал успокоительно мохнатые настороженные ухи. Потерпи, котик, потерпи, еще не время. Но уже скоро, скоро.
Ужасно
Шея у кота была напряженная, сквозь мохнатую шкуру ощущались тугие жилы и мускулы. Этот псевдоленивец, любитель дрыхнуть по двадцать часов в сутки, был как взведенная пружина, готовая стремительно распрямиться.
В клетке завозились, между ржавых толстых прутьев выпятилась часть лица — вислый нос, подбородок с косматой короткой бородой, а оба глаза безумно зыркали на меня по обе стороны двух прутьев. Лицо показалось мне совершенно нечеловеческим, созданным из сырой глины, еще немного усилий, и оно продавится в узкую щель склизкой страшной массой, лопнут, вытекут глаза…
— Я вижу тебя! — визгливо сообщил рот, собранный в куриную гузку. Губы выпятились еще больше, распахнулись; между обломанных, выбитых частично зубов протолкнулся кончик языка, затрепетал, как у змеи, убрался. — Я тебя вижу-у-у… — Человек захихикал совершенно безумно, визгливо, лающе.
Шутейник пробормотал изумленно:
— Голос знакомый… Но где я его слышал? Когда?
Заман сопел над самым ухом взволнованно.
— Вижу! Знаю! Вижу! Знаю! Знаю-знаю! Ха-ха-ха-а-а!
Я стоял не шевелясь, голос и правда был знаком. Вопли дэйрдринов напоминали биение прибоя. К счастью, в общем шуме сектанты не могли заострить внимание на криках сумасшедшего.
— Вижу-вижу! — вновь сообщило глиняное лицо. Глаза его безумно мерцали.
— Мастер Волк!
Лицо зашлось в бесноватом хохоте.
— Сейчас прозрец подъедет и я скажу ему! Скажу! Скажу, кто его встречает! Скажу все, и меня выпустят, наградят, выпустят и наградят!!! Во славу! Во славу нежити и тьмы!
Дедок перестал вдруг вопить, прислушался, начал приглядываться к клетке.
Рассвет наступал, светлело окружающее пространство, пропадали тени. Я пригляделся к лицу в клетке и наконец узнал: Занзак Турмалли, виночерпий в надцатом поколении! Коренастый бородач с плешью во всю макушку, что зычно командовал лакеями… Тот, под чьим руководством были подложены под бальный зал пороховые заряды! Да, верно, он и сам их поджег. Вот куда он удрал после страшного преступления, но что не поделил с прозрецом? Почему его засадили в клетку? Что случилось с его семьей? Нет, теперь уже не узнаю… А вот он меня, кажется, узнал. И ждет прозреца, чтобы сообщить об открытии. Тут-то меня и сграбастают.
Я переглянулся с Шутейником. Тот уже все понял, мгновенно ухватил задачу.
— Я сделаю, — сказал одними губами, и двинулся к клетке, нашаривая под балахоном рукоять кинжала.
— И тебя знаю, мерзкий карла! — бесновалось лицо. — И ты здесь! И о тебе скажу! Скажу, скажу, скажу! Не помилую! И тогда вас изорвут, изрубят,
Дедок подле меня, кажется, начал что-то подозревать. Фанатический блеск в его глазах не угас, но теперь взгляд, направленный на меня, кажется, обрел осмысленность.
— Язва-голод! — вскричал старикашка. — Да ты… — Он захрипел, ибо Заман, надвинувшись, заключил его в медвежьи объятия. Я услышал хруст ломаемой шеи. Одновременно Шутейник придвинулся к клетке, упал на колени. Тускло сверкнул кинжал… Сквозь вопли толпы я услышал сдавленный хрип. Шутейник ударил кинжалом еще дважды, для верности, навсегда освободив Занзака Турмалли от бренности бытия.
Все события остались незамеченными в толпе. Но случились они до крайности вовремя, ибо торжественная кавалькада во главе с прозрецом уже приближалась.
Я увидел прозреца. На низкой лошаденке, в малиновой рясе с накинутым капюшоном, он ехал впереди под охраной двух плечистых дэйрдринов в черных робах. Прозрец был явно ошеломлен — ведь покорное ему стадо явилось помимо его приказа, по какой-то странной ошибке. Но — играл, играл как по нотам, по моему подстрочнику: вздевал руку, приветствуя заходящуюся от оргазмического восторга толпу сектантов. По мере его приближения орда выла все сильней.
Я в напряжении кусал губы. Вот так. Вот так, дорогой, играй по моим нотам, играй!
Мельком подумал, почему у прозреца нет никаких материальных фетишей, которым в его отсутствие будет поклоняться толпа, затем сообразил — а они не нужны, эти великие фетиши, ведь прозрец сам — живое божество для зомбированной толпы, и каждое его явление для толпы — огромный праздник.
— Прозрец! Прозрец! Прозрец!
Шутейник отступил ко мне, спрятал кинжал в провисающем рукаве балахона.
— Мертв.
Спасибо, друг. Ты сделал то, чего я бы не сумел, и, если бы не сумел, возможно, провалил бы все дело…
Брат Литон, пробившийся ко мне, приглушенно ахнул, попытался было сотворить Знак Ашара, но мудро сдержался. Явно видел оба убийства, и, надеюсь, оценил их не как греховные акты, а как… необходимую жестокость.
Заман так и стоял, прижимая к груди мертвого старика. Терпеливо ждал второго акта моей пьесы. Старик обвис в медвежьих объятиях, со стороны казалось — дремлет, свесив голову. И тебе спасибо, баклер. Ты, как и Шутейник, совершил единственно возможный выбор, ибо провал для нас означает гибель Санкструма.
А прозрец играл. Приветствовал, помахивал тощенькой ручкой. Что-то знакомое было в его фигуре, жестах, в выпяченном, покрытом белилами подбородке. Я определенно уже видел этого человека… может быть, раз, может быть — и более. А может быть именно этот человек и беседовал со мною в корчме, когда я с соком белладонны в глазах мог видеть лишь размытые силуэты.
Чайки носились над толпой, чем-то встревоженные. Как будто их согнали с побережья… Хотя, может быть, и согнали — ведь лазутчики Бришера уже давно должны были просочиться к таможенным пакгаузам…