Война Чарли Уилсона
Шрифт:
Окружающие сцены создавали у Чарли впечатление, будто он движется назад во времени. Они проезжали города, напоминавшие ему постоялые дворы, где останавливались почтовые кареты; правда, на улицах не было женщин. На крюках висели туши коз и овец, недавно забитых мясниками. Все афганцы имели при себе оружие, многие носили черные или белые хлопковые тюрбаны, а их глаза сверкали, словно автомобильные фары. На них не стоило смотреть пристально — с этими людьми вообще не стоило шутить.
Чарли вспомнил о жизни на Диком Западе, когда Юсеф рассказал ему о пуштунской воинской традиции и о том, как детей учат терпеть боль. По его словам, для любого мальчика старше шести лет слезы были позорным проявлением малодушия. Он говорил о важности возмездия и о пуштунах, готовых
Разумеется, Уилсон уже слышал об этом, но слова наполнились новым содержанием, когда он своими глазами увидел караваны верблюдов и мулов, собранные вместе для перегона в Пакистан, где их должны были навьючить оружием. «Там было целое море животных», — вспоминает Чарли. Он до сих пор не может выразить свой восторг при виде этого зрелища в конце XX века, свое ощущение принадлежности к другому времени и почти болезненное осознание того, что эти люди сражаются подобно их далеким предкам. Он сотни раз говорил об этом, но видеть это воочию было чем-то совершенно иным.
Так начался момент боевой славы Чарли Уилсона. Он не только провел в Афганистане четыре дня, но сделал все, что хотел. Он ездил на белом коне. Он носил одежду воинов ислама: плоскую пуштунскую шапку и шальвары, а его безопасностью занималась элитная охрана из бойцов пакистанского спецназа. Две группы, вооруженные «Стингерами», постоянно держали его в поле зрения. Ему казалось, что даже у Чингисхана не было такой надежной стражи.
На второй день Чарли поднялся в горы над Хостом вместе с Рахимом Вардаком, одним из двух афганских полевых командиров, служивших ему проводниками. По мере того как они поднимались из жаркой долины, воздух становился все холоднее, и наконец пошел снег. Пакистанцы сообщили Вардаку, что у Уилсона больное сердце, и он не может долго идти пешком. Они уговаривали его сесть на лошадь, но он настоял на своем и пришел в восторг, когда моджахеды позволили ему выпустить ракету в направлении советского гарнизона. Это было по-настоящему. Вместо того чтобы сражаться с коммунистами словами и законодательными мерами, Чарли расстреливал советский гарнизон из многоствольного ракетомета. Оружие было куплено на его деньги, и теперь его палец нажимал на спусковой крючок.
Впрочем, конгрессмену вскоре пришлось понять, что он находится не на стрелковом полигоне. Артиллерия гарнизона открыла ответный огонь, и снаряды ложились достаточно близко, наполняя воздух клубами пыли и каменной картечи. Закаленный в боях пакистанский полковник ударился в панику. К изумлению Вардака, полковник Муджиб буквально набросился на Чарли и прижал его к земле. «Наверное, ему сказали, что его расстреляют, если что-то случится с Уилсоном», — говорит Вардак. По его словам, контингент пакистанского спецназа постоянно находился в напряжении, готовый броситься на защиту своего подопечного. С другой стороны, моджахеды, беспрекословно верившие в волю Аллаха, вели себя так, словно снаряды не взрывались по обе стороны от них. Они просто продолжали идти своей дорогой.
Для Уилсона эти моменты настоящего боя были одновременно ужасающими и восхитительными. Всплеск адреналина позволял ему держаться наравне с неутомимыми горцами, и, по крайней мере внешне, он хранил солдатское спокойствие. Как ни странно, оно покинуло его лишь однажды, когда они с Вардаком приблизились к цитадели моджахедов на склоне холма над Хостом.
Афганцы повели себя так, словно подверглись нападению. Они дружно крикнули «Аллах акбар» и перешли в наступление. «Они открыли пальбу из всех видов стрелкового оружия, — вспоминает Уилсон. — В тот момент я перепугался и не знал, что делать». Даже Вардак признает, что сначала ему показалось, будто моджахеды стреляют в них. Но это был лишь дружеский жест: тысячи выстрелов
63
Когда Юсеф узнал об этом, он пришел в ярость и заявил, что для возмещения патронов, впустую потраченных во время пальбы, понадобится целый караван боеприпасов. Но с этим ничего нельзя было поделать; оружейные салюты были частью цены, которую афганцы требовали за свою борьбу. — Прим. авт.
В другой раз Уилсон едва не осрамился перед афганскими воинами. Они решили, что гостю будет нанесена глубокая обида, если им не удастся сбить хотя бы один советский вертолет у него на глазах. Поэтому они принялись обстреливать из минометов ближайший гарнизон, чтобы выманить Ми-24 в зону поражения.
В своих кошмарах Уилсон не раз видел, как штурмовые вертолеты сбрасывают напалмовые бомбы, пускают ракеты и расстреливают разбегающихся афганцев из турельных пулеметов. Теперь кошмар воплощался в действительности. Два вертолета взлетели, но держались высоко, опасаясь приблизиться к лагерю моджахедов. Чарли, окруженный своей пакистанской стражей, укрылся за валуном.
Однако стрелки со «Стингерами» гордо стояли на возвышении. Они упрекали спутников конгрессмена в трусости, оскорбляя их и требуя, чтобы они сели в джипы и стали разъезжать по горной дороге, чтобы поднять пыль и вызвать огонь на себя.
Сердце Уилсона упало. Он вовсе не был уверен, что для него уготовано место в раю, поэтому обратился к командиру. «Если вы делаете это ради меня, то, пожалуйста, прекратите», — попросил он. К тому времени вертолеты уже возвращались на базу, и афганцы не истолковали его просьбу как проявление малодушия. Это было непостижимо: они решили, что конгрессмен всего лишь пытается спасти их от позора за то, что им не удалось сбить летающее чудовище у него на глазах.
Лишь впоследствии Уилсон полностью оценил значение того, чему он оказался свидетелем. Противоборствующие стороны поменялись ролями. Теперь Чарли шел вместе с армией «технологических партизан», ищущей возможности сразиться с самым грозным советским оружием.
Трудно винить Уилсона за то, что он видел в этих людях только хорошее. Большинство американских репортеров тоже прибегали к черно-белой риторике при описании афганцев. В волшебном сне Уилсона борцы за свободу были лишены изъянов. Он называл «воплощением доброты» полевого командира Хакани, воинственного фундаменталиста, сопровождавшего его в окрестностях Хоста.
В увлечении Уилсона этими воинами была одна странная особенность: ему так и не удалось близко познакомиться с кем-либо из моджахедов. Вероятно, в глубине души он понимал, что не осмеливается этого сделать, иначе волшебство развеется как дым. Он не понимал язык этих людей, не разделял их религиозные убеждения, а если бы их образ жизни вдруг стал популярным в Техасе, то всей душой восстал бы против них. Но здесь, в горах, они защищали свое право на жизнь, и Уилсон был горд находиться рядом с людьми, которые существовали для американцев конца XX века лишь в мире мифов и легенд.
Афганцев отличало глубокое спокойствие. Их движения не были быстрыми, но они всегда двигались целенаправленно. Пять раз в день они простирались в сторону Мекки и молились своему богу, но даже их вера каким-то образом была личным делом. Уилсон ловил себя на том, что восхищается их убежденностью и едва ли не завидует им. Они говорили так, как будто изрекали божественные истины. Они сражались на стороне Аллаха против неверных. С их точки зрения именно Аллах заставил Чарли Уилсона приехать сюда и воспользоваться гостеприимством своего верного муллы Джалалуддина Хакани. Господь сотворил чудо, пробудив доброту и милосердие в сердце американского конгрессмена. «Сначала мы одни сражались с советскими захватчиками голыми руками, — говорили они. — Храбрость афганского народа привлекла иностранца, и он стал помогать нам».