Война Иллеарта
Шрифт:
Вначале мелодия была скучной, сдержанной и неловкой — только с намеком на укрытую в ней остроту и мучительность.
Я был на острие Земли — Грейвин Френдор,
Чьи Огненные Львы,
Вздымали гривы ввысь, что пламенем полны,
Но все ж не выше, чем те горизонты,
Что были взгляду моему подвластны,
Конь-ранихин, который бьет
Не ведавшим подков с начала Века,
И скачет радостным галопом во имя моей воли;
Творения из железа — великаны,
Пришедшие из солнце порождающего моря
Ко мне на кораблях, таких же мощных,
Как большие замки, что вырубили замок мне
В массиве горном из сырой земной скалы
Как верности и преданности знак,
Вручную высеченный в вечном камне времени;
И Лорды, что трудятся под Смотровой
В поту, чтоб претворить в природе
Цель очевидную Создателя Земли,
Намеренье, понятное из силы,
Запечатленной в плоти и кости
Законом непреложным Сотворенья;
Возможно ль мне такую власть и славу,
Что не охватишь распростертыми руками,
Иметь — и устоять при этом
Лицом к лицу пред тем, кто Презирает,
И вовсе не испытывать испуга?
Но затем песня изменилась, как будто певец открыла внутренние резервы, придала голосу больше резонанса. В высоких радужных переливах песни она отбросила свои погребальные интонации — ярко выражая и подчеркивая это таким количеством заключенной в себе гармонии, такими возможностями для других аккомпанирующих голосов, что казалось, будто с ней поет целый хор, использующий для этого ее же рот.
Где сила, которая защитит
Красоту жизни от гниения смерти?
Сохранит правду чистой ото лжи?
Сохранит верность от пятен позора хаоса,
Который наводит порчу?
Как мало мы воздаем за Злобу.
Почему сами скалы не рвутся
К их собственному очищению,
Или крошатся в пыль от стыда?
Создатель!
Когда ты осквернил этот храм,
Избавляясь
Скинув его в Страну,
Имел ли ты в виду,
Что и красота, и правда
Исчезнут без следа?
Творил ли ты мою судьбу по Закону Жизни?
Неужели я бессилен в этом?
И должен ли я вести,
Прилагая к этому свои усилия,
Признавая горькое лицо предательства,
Весь этот мир к падению?
Ее музыка страстно летела в воздух как израненная песня.
И когда она закончила, люди вскочили на ноги.
Вместе они запели в необъятные небеса:
О, Создатель!
Лорд Времени и Отец Земли!
Имел ли ты в виду,
Что и красота, и правда
Исчезнут без следа?
Баннор встал, но он не присоединился к песне. Кавинант остался сидеть, чувствуя себя маленьким и ненужным в обществе Ревлстона. Эта эмоция дошла до кульминации в припеве, источая острую печаль, а затем наполняя амфитеатр волной миролюбия, которая очищала и излечивала безнадежность песни, как будто общая сила всех поющих по раздельности была достаточным ответом на протест Кевина. Делая музыку небезнадежной, люди противостояли этому. Но Кавинант почувствовал обратное. Он начал понимать ту опасность, которая угрожала Стране.
Так он продолжал сидеть, потирая бороду и смотря пустым взглядом перед собой, когда остальные люди покидали амфитеатр, оставляя его наедине с теплой яркостью Солнца. Он остался там, мрачно бормоча самому себе, пока не осознал, что Трой подошел к нему.
Когда он поднял взгляд, вомарк сказал:
— Я не ожидал увидеть тебя здесь.
Кавинант резко ответил:
— Я тоже не ожидал увидеть здесь тебя.
Но о Трое он думал только косвенно. Мысленно он все еще пытался сцепиться с Кевином.
Как будто читая мысли Кавинанта, вомарк сказал:
— Все вернется к Кевину. Именно он — тот, кто создал Семь Заветов. Именно он вдохновил харучаев стать Стражей Крови. Именно он совершил Ритуал Осквернения. И хотя это было не обязательно — это было неизбежно. Однако он не стал бы делать всего этого, если бы не совершил ранее свою большую ошибку.
— Свою большую ошибку, — пробормотал Кавинант.
— Он принял Фаула в Совет, сделал его Лордом. Он не видел сквозь маскировку Фаула. А потом было слишком поздно. К тому времени, когда Фаул провозгласил себя и вступил в открытую войну, он совершил уже столько неуловимых предательств, что он был непоколебим.