Война (Книга 3)
Шрифт:
– По-русски разговариваете?
– спросил у немца полковник Гулыга.
Немец что-то гортанно заговорил.
Лева Рейнгольд тут же перевел его слова:
– Он утверждает, что попал в плен по недоразумению, и армии цивилизованных государств должны в таких случаях освобождать пленных.
Собравшиеся у овина дружно, хотя и не очень весело, засмеялись, а Федулов, обратившись к Рейнгольду, приказал:
– Спроси у него: он бы в подобной ситуации отпустил нас?
Полковник ответил, что занимается специальной штабной работой и с пленными иметь дело ему не приходится.
Рукатов и Гулыга тем временем советовались: допрашивать
– Объясните ему, что он в плену у Красной Армии, - холодно приказал Рейнгольду Рукатов, чувствуя себя здесь представителем вышестоящего штаба.
– А какая здесь часть - не его собачье дело!
– О да, вы правы, - согласился полковник, когда Лева перевел ему слова Рукатова.
– Но я надеюсь на чудо, хотя большевики в чудеса не верят... Меня интересует фамилия Чумаков. Я ношу образ человека с такой фамилией здесь.
– Он хлопнул себя по левой стороне груди.
– У меня есть в России друг - полковник Чумаков.
– В немецком произношении фамилия прозвучала "Тшумаков".
Федулов и Гулыга озадаченно переглянулись, а Рукатов смотрел на пленного с изумлением, уже томясь в догадках.
– Вполне может быть, что это наш Чумаков, - сказал он после паузы, загадочно посмотрев на полкового комиссара Федулова. Затем, почти дружелюбно, с какой-то надеждой спросил у пленного: - В тридцать седьмом ты, конечно, был в Испании? Оттуда и знаешь Чумакова?
Лева не успел перевести вопрос, как пленный ответил, перемешивая немецкие и русские слова:
– Нихт Спаниен!.. Русланд был, Москау был, Киеф был... Полковник Фиодор Тшумаков унд Курт Шернер, - пленный ткнул рукой себя в грудь, гросс фройнд!..
– Значит, точно Федор Чумаков?!
– Рукатов всем телом подался к немцу, устремив на него немигающие и будто испуганные глаза.
– Я, я! Фиодор фон... товиш...
– Полковник, напрягая память, сжал рукой высокий покатый лоб.
– Федор Ксенофонтович?
– почти шепотом подсказал ему Рукатов.
– Я, я!
– воскликнул полковник, и по его бледному лицу скользнула растерянная и в то же время выражающая надежду улыбка.
– Фиодор Сено-фон-товиш...
– И он рубленой скороговоркой стал что-то объяснять.
Когда полковник умолк, Лева Рейнгольд о чем-то переспросил его, затем, пожав с недоумением плечами, неуверенно сказал, обращаясь к полковому комиссару Федулову:
– Полковник утверждает, что он и наш генерал Чумаков будто бы кровные братья...
Лева еще что-то хотел объяснить, но в это время послышался вой мин, и взрывы начали взметать землю недалеко от овина.
– Увозите пленного в штаб группы!
– приказал полковник Гулыга и, кинув укоризненный взгляд на Дуйсенбиева, оставившего командно-наблюдательный пункт, тяжелой трусцой побежал к недалекой высотке.
За Гулыгой устремился, тут же обогнав его, подполковник Дуйсенбиев.
– В машину пленного!
– скомандовал майор Рукатов красноармейцам-конвоирам, а затем младшему политруку Рейнгольду: Поехали!
– И, молча взяв у сержанта-сапера
С этой минуты будто образовалась пропасть между Рукатовым, ехавшим сейчас с деловым и озабоченным видом в машине, и тем Алексеем Алексеевичем Рукатовым, который вчера лежал в не защищенном от пуль и осколков укрытии и страстно молил судьбу о пощаде, задабривая ее покаянными мыслями о своей вине перед Федором Ксенофонтовичем Чумаковым. Будто и не было грозившей ему смертельной опасности и вообще ничего, кроме подбитых и сожженных немецких танков, не было. Сейчас Рукатов мучительно напрягал память, воскрешая в ней страницу за страницей личное дело генерала Чумакова, хранящееся в Москве, в Управлении кадров. Ведь Алексей Алексеевич так хорошо знал это "дело", столько раз вчитывался в каждую содержащуюся в нем запись и фразу! Но ничего настораживающего не бросилось тогда в глаза. Ни намека не было на родство с немцами! Даже языка немецкого Чумаков как следует не знает. В анкетах, заполненных рукой Федора Ксенофонтовича, в графе, спрашивающей: "Какими языками владеет?", везде написано: "Владею немецким. Пишу со словарем". Ну и он, Рукатов, в своих анкетах заполняет эту графу точно так же. Правда, раньше он писал: "Читаю со словарем". Но потом такая формулировка показалась ему несолидной, ибо со словарем, как он предполагал, можно читать на любом языке; и в его последних анкетах везде теперь значится: "Владею немецким. Пишу со словарем", хотя писать Рукатову по-немецки приходилось давно - в вечерней школе, а потом на академических курсах, да и не писать, а списывать с доски или из учебника.
Ничего не выудив по памяти из анкет, когда-то заполненных Чумаковым, Рукатов тем не менее стал ощущать, как сквозь его мятущиеся мысли пробивается надежда на что-то очень важное для него. Во всяком случае, в нем стало таять чувство собственной вины перед генералом Чумаковым и все больше вспухало сердце злобой, обращенной особенно к полковому комиссару Жилову. Рукатов почему-то именно с Жиловым связывал позор своего понижения в воинском звании.
А теперь все может повернуться по-иному. Ведь совершенно ясно, что его, Рукатова, классовое чутье не обманывало, и не зря подозревал он в чем-то генерала Чумакова. Возможно, и этот немецкий полковник Курт Шернер не случайно ворвался именно на позиции частей Федора Ксенофонтовича...
Впереди, где далеко за лесом и за холмами ждал своей участи Смоленск, небо наливалось краснотой, все больше окрашивая алым цветом нижние кромки сизых облаков, будто окаменевших на горизонте. Дорога, по которой мчалась клубная машина, была пустынной, а пустынность на войне всегда загадочна и опасна. Поэтому Рукатов не снимал со своих коленей трофейного автомата. И в то же время его дразнил желтый саквояж немецкого полковника, лежавший у ног на дне кабины. Что в нем?.. Не устояв перед любопытством, он сдвинул на клапане кнопку запора, и саквояж открылся.
Первое, что увидел в нем, - белая, в темно-красном ободке, головка бутылки, обложенной какими-то кубиками в цветных обертках. Рукатов вынул бутылку - черную, широкую в корпусе, похожую из-за длинного горла на гранату; наклейка на ней тоже черная, в золотом обрамлении, с тисненными золотом гербом и медалями, рассыпанными полукружьем ниже герба.
– Старый французский коньяк, - пояснил Лева Рейнгольд, скользнув взглядом по надписи на наклейке.
– Живут же, гады!
– завистливо пробурчал Рукатов и, вздохнув, засунул бутылку обратно на место.