Война красива и нежна
Шрифт:
Ступина потом тошнило за казармой. Надо было закусывать.
Рота онемела. Даже крикливые сержанты говорили вполголоса, а то и шепотом. Остальные молчали. Муха пролетит по казарме – слышно. Только за тонкой фанерной перегородкой, где кабинет командира роты, раздавались глухие удары и сдавленные крики: «Я убью этого Грызача!! Я кастрирую эту тварь поганую!! Я его в консервы закатаю!!» Солдаты прислушивались, но не понимали ни слова. Они передвигались как тени, делая мелкие тихие шаги и почти не шевеля руками. Завтра выход на боевую операцию. Вот даже ротного из отпуска отозвали, значит, будет Полная Жопа. Говорят, из Ташкента семь бортов с медиками для усиления госпиталя прибыло. И цинка, говорят, запасли немереное количество… Кто-то из солдат сел на койку, руки сложил на коленях лодочкой и уставился в одну точку, ни на что не реагируя. Кто-то вроде взялся за письмо, разгладил на тумбочке тетрадный
Все рассеянные, команды понимают с третьего раза. Нефедов горло сорвал – и все без толку… Завтра… Завтра… Абсурд! Маразм! Идиотизм! Как так может быть, что сегодня живу, думаю, смотрю на свои руки, на ребят, на солнце, а завтра мою койку займет другой, заберется под мое одеяло, ткнется пухлыми губами в мою подушку, заснет сладко, да еще – фу, мерзость какая! – поллюциями простыню мою запачкает. А мне лежать голому на железном столе в трупной палатке, что стоит на конце взлетной полосы, неподвижному, обескровленному, бело-синему; и вечно пьяные фельдшеры возьмут за руки и ноги, уложат в узкий цинковый короб, придавят, чтобы плотнее вошел, подвяжут бинтом челюсть, свяжут руки шнурком, чтобы не болтались при перевозке, не стучали костяшками пальцев по металлическим стенкам, и повезут на далекий Север, к маме, папе и сестренке Вале. Заволокут гроб в квартиру – это целая проблема, двери узкие, а в коридоре толком не развернешься, тесно; два года назад с отцом новый диван затаскивали, вот же намучились! И с гробом те же проблемы будут. Поставят его в большой комнате, на стол. Мама смахнет предварительно с него журналы, кота Ваську, программу телепередач с отмеченными красным карандашом кинокомедиями. И будет стоять на столе эта дурында, обшитая красной тканью, из которой на Седьмое ноября и Первое мая шьют транспаранты «Миру – мир!». Большая красная дурында, похожая на какую-то громоздкую мебель, только непонятно для чего предназначенную. И папа встанет рядом, сгорбится, ссутулится и будет долго-долго смотреть в одну точку. А мама все никак не сможет в голову взять, что там, внутри, затаился ее сын, от которого совсем недавно было письмо, и в письме все так весело, с юмором. Вот сюда, в этот дурацкий ящик запихнули ее малыша, волосики которого пахли цветочным шампунем, и который приносил из школы двойки, и которого она ругала, а потом жалела, и пушистые щечки которого так любила целовать; но взрослел – да, взрослел! – и хмурился, и не давался, ему уже интересней было, когда его щечки целовали девчонки, и, бывало, дерзил, грубил, но все равно так мило, безобидно, и все равно она его жалела, ведь все в нем было ее, родненькое, милое, детское, и хмурые складочки на переносице, и тоненький носик, и изогнутые в удивлении светлые бровки… Что это за мебель? Почему на столе?! Зачем она нам?!! Почему она здесь?!! Отец, скажи же что-нибудь!!! Отец, что это?!! Отец!!!
– Гнышов! Что с тобой, Гнышов! – Герасимов тряс солдата за плечи. – Ты же никогда не боялся!
– Не знаю, товарищ старший лейтенант… Что-то на душе хреново…
– Не опускай глаза, Гнышов! Смотри на меня! Ты же не «сын». Ты же дембель! У тебя же опыт, чутье, интуиция!
– Да я понимаю, понимаю! – как от боли скривился солдат. – Но что-то здесь… Я не знаю, как сказать…
Он царапал, рвал ногтями себе грудь.
– А ты, Абельдинов? – Герасимов схватил за руку сержанта, который пытался незаметно улизнуть из казармы. – Почему ты дрожишь? Что с тобой?
– Дуканщики предупреждают: не ходите туда, – ответил сержант.
– Да мало ли что ляпнет глупый дуканщик! Ты что, боишься, Абельдинов? У тебя же орден Красной Звезды! Ты же привык первым заходить в кишлаки!
– Товарищ старший лейтенант, не надо…
– Что не надо? Что не надо, Абельдинов? Ты же сильный и храбрый воин! А там, в горах, обитают трусливые шакалы…
– Я знаю…
– А если знаешь, почему трясешься?
– Нервы, наверное… Отпустите меня, можно я выйду?
Герасимов хватал за плечи третьего, разворачивал к себе лицом:
– Черненко, ты разучился улыбаться? Почему ты не играешь на гитаре, не поешь?
– Настроения нет, товарищ старший лейтенант. Зачем? Завтра на войну…
– Ну и что?
– Ну, это еще… бабка надвое сказала…
– Черненко, ты вернешься!
– Ну да, естественно…
– Ты вернешься живым, Черненко! Я тебе обещаю! Ты же мощный, здоровый! От одного твоего вида духи обсераются! Ты же двести раз от пола отжимаешься, тебя оглоблей не перешибешь! Ну же, разверни грудь, подними голову!
– Не получается, товарищ старший лейтенант… Как-то мне нехорошо… Может, отравился чем-то…
Мы не умрем, повторял Герасимов, но его уже никто не слушал. Мы за себя постоим. Мы – сильные. Мы – шестая рота. Мы одна команда, и нам нет равных! Мы супермены! Наши тела отлиты из металла! Наши глаза защищены бронебойными стеклами! Вокруг нас гудит биомагнитное поле, от которого отскакивают пули и осколки! Мы беззвучны, невидимы, прозрачны, как воздух! Мы небо, облака, пронзенные лучами солнца! Мы – Вселенная с мириадами звезд! Мы – персты Бога, сердцевина материи! Мы… мы… Пошлииии!!
Второй батальон, начать выдвижение по правому склону ущелья Дадель! Дивизиону «Град» подавить огнем опорные пункты противника в квадрате «Семнадцать-тридцать четыре» на высоте 1600 122-мм осколочно-фугасными снарядами. Третьему батальону начать выдвижение по правому склону ущелья Тоган. Артиллерийской батарее начать артподготовку по населенному пункту Даллан, где предположительно находится скопление живой силы противника. Восьмерке «Су-25» под прикрытием звена «МиГ-23» нанести бомбово-штурмовой удар по кишлаку Бурхан, южнее Карагача. Разведроту, усиленную гранатометным взводом, подготовить к выброске на окраину населенного пункта Шорча с задачей воспрепятствовать прорыву банд мятежников через ущелье Дадель к реке Балх и населенному пункту Пули-Барак…
Штаб пыхтел, ворочался и ворчал под маскировочной сетью, словно потревоженный медведь в берлоге. Начальники служб вращали ручки телефонных аппаратов и отдавали приказы. Шелестели карты и склеенные в скатерти аэрофотоснимки. На них сыпалась пыль с масксети. Младшие офицеры сдували ее и бегали в «кашээмку» за «Боржоми». Солнце припекало нещадно. Начальник штаба спорил с начальником артиллерии, куда лучше перенести огонь гаубиц, чтобы ненароком не накрыть разведроту. Начальник политотдела аккуратно свернул носовой платок так, что получилась узкая многослойная лента, и приладил его между воротником и шеей. Теперь платок будет впитывать пот, и подворотничок дольше останется чистым и сухим. Связист передал ему трубку: «Замполит комбата-два на связи!» Начпо взял трубку. «Лисицын! За каждого солдата головой отвечаешь! – сказал он чрезмерно строгим голосом, и этот тон дался ему нелегко. – Никаких нормированных потерь быть не должно! Замполитам рот, комсомольским секретарям, агитаторам – всем скажи: беречь людей!» Отдал трубку, снял кепи, вытер ею лоб. «Ну-ка, сынок, – связисту, – сбегай за минералочкой. Да найди похолоднее». Вчера вечером в политотделе со спецпропагандистом две бутылки выпили. Тяжко. Полный вздох не сделаешь, душа распухла, и нет уж места для чувств и переживаний. «Беречь людей», – мысленно повторил он, глядя на красный карандаш в руке начальника штаба. Тонко отточенный грифель оставлял на карте коротенькие стрелочки с поперечными засечками. Эти стрелочки были похожи на бегущих друг за дружкой сороконожек. «Беречь людей…»
– Да здесь совершенно отвесные стены! – нервно спорил командир эскадрильи в небесно-голубом комбинезоне. Он много раз видел со своего вертолета эту местность и помнил каждое ущелье, гору, холм и ложбину.
– Пройдут! – упрямо повторил начштаба и нарисовал еще одну сороконожку. – Должны пройти!
Командир эскадрильи всплеснул руками:
– Я не знаю, на что вы рассчитываете! Там почти отвесный склон. Сыпучка! Вы знаете, что такое сыпучка…
– Товарищ майор! – стальным голосом оборвал его начштаба. – Побеспокойтесь лучше о том, чтобы ваши подчиненные высадили десант точно в указанный квадрат!
«Какая тоска! – подумал начпо, делая большой глоток из запотевшей бутылки. – Нет ничего проще нарисовать на карте красную стрелочку. Сантиметр правее, сантиметр левее… Нет, что-то мне сегодня определенно нехорошо…»
Высунув язык от усердия, начальник штаба вырисовывал короткие дуги и украшал их коротенькими «ресничками». Эти значки были похожи на девичьи глазки и означали опорные пункты. То есть места, где бойцам предстояло вгрызаться в землю, держать оборону, сражаться и умирать. Товарищ полковник, вы хорошо подумали, определяя местоположение опорного пункта внутри кольцевой горизонтали, которая соответствует совершенно открытому пятачку земли, окруженному со всех сторон неприступными скалами? Вы действительно так решили? И ваша рука не дрогнула? Именно в этом месте вы намерены обильно пропитать солдатской кровью высохшую афганскую землю?