Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера
Шрифт:
На передовой пока было спокойно, немцы, конечно, знали наши силы и потому, имея численное превосходство, не проявляли особой озабоченности.
Комроты лейтенант Юганов
Закончив свои бумажные дела, я вышел из блиндажа на вольный воздух. Вечер был тихий и теплый, а в блиндажах было сыро и душно, поэтому, несмотря на темноту, все живое и свободное от работы выползло наружу, наслаждаясь дарами природы. Мне очень хотелось посмотреть на нашу роту, идущую теперь в бой не в качестве саперов, а как обычное стрелковое подразделение, нужно было побеседовать
Пройдя по расположению КП, я подошел к большому блиндажу саперов. Вся рота, покинув его, расположилась на воле. Солдаты лежали вокруг блиндажа серой массой и спокойно спали. Рядом, в палатке, растянутой под кудрявой елкой, мерцал слабый свет коптилки. Я заглянул внутрь. Политрук Леонтьев, кажется, спал, а комроты лейтенант Юганов сидел на небольшой чурке и сортировал бумаги — одни, тщательно просмотрев, аккуратно складывал и возвращал в полевую сумку, другие рвал на мелкие кусочки и выбрасывал вон из палатки. Заметив меня, поднял голову и протянул:
— А-а-а, товарищ секретарь партбюро. Милости прошу, — помахал рукой, приглашая.
Откинув полу, я влез в палатку. От тока воздуха коптилка сильно замигала и чуть не погасла, но Юганов успел обхватить огонек своими широкими ладонями. Услышав наш разговор и шорох палатки, политрук сразу проснулся и сел, протирая глаза:
— Хорошо, что пришли, товарищ политрук, тут вот парторг передал мне материалы для партсобрания, о приеме в партию, а я не успел вам отдать. Вот, возьмите, — и протянул мне большую пачку бумаг.
Быстро просмотрев документы, я увидел, что к четырем заявлениям не хватало рекомендаций, а на двоих вступавших отсутствовали анкетные данные. Тут же отобрал их, объяснил Леонтьеву, в чем загвоздка, и попросил разыскать старшину Шматенко, парторга роты, заключив:
— Быстро все дооформите, пока еще есть время. Надо бы до выступления успеть!
— Понял! Есть! — Политрук поспешно вышел.
В это время, закончив с бумагами, командир роты стал пересматривать и укладывать вещи в чемодан, будто собираясь в длительную командировку. Чувство чего-то неотвратимого сдавило горло, когда я смотрел на эти неторопливые сборы. Но сам Юганов был спокоен и по-хозяйски деловит, ни одна жилка на лице и ничто не говорило, что он готовится, что через какие-нибудь несколько часов ему идти в бой. И, глядя на него, я спрашивал себя: «Подведет ли такой командир в бою свою роту, дивизию, свою родину?» И смело отвечал: «Нет! Такой человек никогда не подведет». В этом я был убежден. Я видел, я ощущал в этом человеке все то, что присуще нашему молодому поколению. В нем, как в кристалле, сосредотачивались все добрые черты и качества нового поколения.
Лет двадцати восьми-тридцати, Юганов был росту около двух метров, широк в плечах, с хорошо развитой грудью, по мускулатуре судя — незаурядный физкультурник. Хотя он жил и работал в Узбекистане, на Чирчикстрое, все же сказать, что он южанин, было нельзя; во-первых, потому что он был белокурым, с толстоватыми губами и слегка вздернутым кверху носом, что само по себе говорило о его настоящей родине, как видно, он был из северных областей — Вологодской, Кировской,
Одним словом, это был русский человек, могучий по силе и с соразмерным умом. Он не курил табак, не пил водку и не злоупотреблял другими спиртными напитками, однако ел всегда с завидным аппетитом. Был всегда вынослив, энергичен и до предела аккуратно-исполнителен. Как символ первенства и всего передового — он и командовал 1-й ротой. За все его эти качества, за приятный и уравновешенный характер, за выдержанность и благородство его и любили, и не только командир дивизии, но и все мы, его окружающие.
Закончив с приведением в порядок личного хозяйства, Юганов достал чистый лист бумаги, пододвинул к себе чемодан с коптилкой и молча стал что-то писать. Наступила какая-то не вовремя пришедшая тишина. Я сидел рядом и свободно мог видеть все, что он пишет, но это было не в моем характере, и я, нарочито подняв голову, смотрел в сторону. До отвращения не люблю, когда кто-то из-за твоего плеча, как иезуит, читает тобою написанное. Обстановку разрядил вернувшийся политрук Леонтьев.
— Парторг спит? — почему-то осведомился Юганов.
— Нет, уже бодрствует, а что?
— Да так, просто поинтересовался.
— Как люди? — продолжая писать, вновь спросил Юганов.
— Да многие уже на ногах, а некоторые еще сладко похрапывают, — ответил политрук.
Леонтьев принес все материалы, уже полностью оформленные. Просмотрев их, я вложил все в полевую сумку и собрался уходить, но тут Юганов, закончив писать, круто повернулся ко мне и с какой-то смущенной неловкостью попросил:
— Товарищ политрук, если можете, дайте, пожалуйста, мне рекомендацию для вступления в партию. Я ведь вот — весь у вас на виду. — И, помолчав, добавил: — А вторую рекомендацию мне, может, Василий Михайлович даст? — он вопросительно посмотрел на политрука.
— Да, да, конечно. С удовольствием дам вам рекомендацию, товарищ Юганов. Лучше меня в дивизии вас никто не знает!
— Я тоже охотно дам вам, Иван Ефимович, свою рекомендацию, — подтвердил я.
— Ну, а в третьей, думаю, мне не откажет парторг, — обрадовано воскликнул Юганов и, вскочив, быстро вышел из палатки.
Пристроившись с двух сторон у чемодана с коптилкой, мы с политруком приступили к написанию рекомендаций.
В оценке Юганова мы с политруком, кажется, не расходились. Два с половиной месяца совместной жизни, учебы и боевых действий — этого малого срока оказалось вполне достаточно, чтобы составить себе полное, глубокое, точное и, я бы сказал, яркое представление о человеке. Здесь, на войне, происходила подлинная, математически точная и безошибочная, проверка не только политических, философских, общественных и государственных систем, но и великая фильтрация людей.
Все доброе, умное, мужественное, стойкое и патриотическое — консолидировалось, укреплялось, цементировалось и систематически усиливало наше сопротивление врагу, крепило наше могущество. А все дрянное, глупое, трусливое и бездарное: как измена Родине, самострелы и симуляция, дезертирство и позорный плен — отсеивалось, как фильтром, самой жизнью. По итогам войны можно, теперь уже определенно, сказать, что дрянного было ничтожно мало, но все-таки оно было.
Юганов вернулся сияющий, с рекомендацией парторга в руках.