Война (сборник)
Шрифт:
Хотя, надо признать, далеко не все виияковцы унаследовали у своих знаменитых родственников только лучшие качества. Например, учился в институте сын известного из истории Великой Отечественной войны лётчика-инвалида. И был этот курсант горьким-горьким пьяницей. Настолько горьким, что адъютанты папы иногда просто выносили его к институту на руках, аккуратно переваливали через забор, и далее до родной казармы тот добирался уже ползком. Бывало, что за этим «героическим» перемещением наблюдал экстренно вызванный помощник дежурного по институту.
Но таких «кадров» было всё-таки немного. Сознание будущих военных переводчиков формировалось в первую очередь не уставами и шагистикой, а учебным процессом. И учиться было у кого. Многие преподаватели прививали курсантам интерес к профессии не только глубиной и широтой своих познаний, но и примером собственной судьбы. Чего стоил один только главный
(Кстати говоря, однажды и самому профессору выпал случай убедиться в качестве налаженной им подготовки. А дело было так: выехал он однажды во Францию переводчиком самого Хрущёва. Де Голль, кстати, ценил «доктора Рюрика» как синхрониста даже больше, чем своего друга и начальника разведки Франции Константина Мельника (внука доктора Боткина, расстрелянного вместе с царской семьёй). И вот тогда-то без задней мысли и уж точно без какого-то задания (ну так, по крайней мере, запомнилось!) зашёл Рюрик Константинович в магазин сувениров, располагавшийся впритык к президентскому центру связи, то есть стратегическому объекту. К нему тут же выпорхнул хозяин магазина – классический угодливый французик с непривычным тогда для советских людей именным беджиком: Жан-Клод какой-то там: «Qu’est-que ce vous voulez, monsieur?» («Что мсье угодно?») Взглянул этот «Жан-Клод» в лицо профессора и как-то слегка побледнел – тут же в подсобку заторопился. Мол, очень важный телефонный звонок, вы только не уходите, к вам сейчас подойдут, то да сё. И вся эта трескотня с характерным парижским выговором – просто идеальным. Просто как у потомственных парижан. «Как», потому что в этом «Жан-Клоде» узнал Миньяр одного своего курсанта, выпустившегося лет восемь назад, страшного раздолбая, кстати…)
И таких, как Миньяр, было немало. В институте преподавали настоящие энциклопедисты и практики в одном лице: Владимир Иванович Шванёв, «отметившийся» во всех арабских странах и свободно цитировавший Коран с любого места; Лев Сергеевич Поваренных, не только по знанию языка, но и манерам похожий на английского лорда; пуштунолог с мировым именем Георгий Фёдорович Гирс – кстати, внук министра иностранных дел Российской империи, давшего имя пограничному размежеванию на Памире, той самой знаменитой «линии Гирса»…
Поэтому важной особенностью виияковского образования являлась широкая междисциплинарная, страноведческая и особенно филологическая эрудиция выпускников, прежде всего литературный русский язык. Такой, как у ведущего англоязычного переводчика генеральных секретарей ЦК КПСС 60–80-х годов Виктора Михайловича Суходрева, выпускника ВИИЯ 1956 года, иногда выступавшего перед своими молодыми коллегами – благо его сын тогда в этих же стенах учился.
Отношение же курсантов к неязыковым дисциплинам зависело прежде всего от личности преподавателя. С «общественниками» не спорили, но и особо не увлекались ни диаматом, ни истматом. Забавно, но в военном институте наименьшей симпатией пользовалась кафедра оперативно-тактической, или позднее – военной, подготовки, как будто на остальных учили не военному делу! Эту кафедру курсанты из поколения в поколение называли «дубовой рощей», а особо рьяным её преподавателям регулярно приходили характерные конверты без обратного адреса и имени отправителя, но с лаконичным дубовым листком внутри. Впрочем, и там личности встречались интересные – хотя бы тот же полковник Жаров, брат знаменитого артиста. Его любили, причём вовсе не из-за брата, а за гусарский лоск, фронтовую умудренность и непередаваемое чувство юмора: «„Англичане“, – спрашивал, бывало, полковник, будучи дежурным по институту, когда он провожал в увольнение курсантов, ставших папами (их кое-когда в будни отпускали), – как по-английски будет „тёща на воскресенье заберёт ребятёнка“?» – «Й-й-й-е-с-с!»
Вот в такой вот не самой обычной для военного заведения атмосфере и началась учёба курсанта Глинского. К языковым занятиям приступили сразу после возвращения с КМБ. Вскоре состоялось торжественное принятие военной присяги – тогда Борю отпустили в его первое увольнение. До полуночи отпускали,
После праздничного ужина (лишь с капелькой шампанского для первокурсников) отец лично отвёз их с Соболенко к институту. Следующего «увала» [148] Борису пришлось ждать долго.
И потянулись учебные будни. Надо сказать, они не были окрашены чем-то романтическим. Поначалу шла простая сермяжная зубрёжка, доходившая до так называемого «жопничества» – от словосочетания «брать жопой», то есть – сверхусидчивостью. «Жопничество» переходило иногда почти в маразм, когда после отбоя и выключения света в казарме и ленкомнате [149] многие курсанты плавно перемещались зубрить в круглосуточно освещённый туалет. Ходили туда и Борис, и младший сержант Новосёлов, становившийся в ночное время совсем «ручным», и даже старшина курса. А что было делать: не выучишь «дозу» на завтра – пойдет цепная реакция неуспеваемости, а там недалеко и до отчисления. «Жопничали» в основном восточники. Западные языки считались лёгкими, недоступными лишь дебилам. Поэтому западники, особенно выпускники языковых школ, в отличие от восточников, могли беззаботно «давить на массу» от отбоя до подъема. Но как бы ни тяжелы были первые месяцы учебы, без специфического юмора, конечно же, не обходилось.
148
«Увал» – то есть увольнение. – Прим. авт.
149
Ленинская комната – место для самоподготовки перед отбоем. – Прим. авт.
Любой арабист прошёл через лёгкий шок от обилия в языке слов, звучащих для русского уха не совсем, скажем так, прилично. Например: «Я биляди…» – чёрт-те что подумать можно, а это всего лишь патетическое обращение к родине: «О, страна моя». А если сказать по-арабски: «О, страна наша Япония!» – получится ещё задорнее: «Я билядуна Ябаниййя» – и молодые раздолбаи особенно нажимали на «…ниййа», чтоб уж совсем ядрёно звучало. Ну а китайскую фразу: «Лиса тоже не может ответить воробью» – «Хули ебу хуй хуйда хуйняо», – весь курс выучил одновременно с самими китаистами.
А на следующий год «порадовал» и английский, в котором Боря мгновенно почерпнул много нового. Попробуйте-ка быстро и с не очень английским, а скорее, с русским выговором произнести «chop is dish!» – безобидную, в общем-то, реплику о шницеле. Получится нечто, напоминающее невежливый вариант вопроса «зачем врёшь?». Или скажите по-английски «возле какой-то птицы». Получится примерно так: «ниээбёт». Ничего не напоминает? А вот младшекурсников это очень развлекало. Настолько, что такого рода хохмочки входили органично в курсовой сленг. Если хотел, скажем, кто-то чётко выразить свою позицию относительно «докапываний» младшего сержанта Новосёлова, то так сразу и говорил: «Возле птицы». И все сразу всё понимали – возле какой именно птицы и куда она полетит.
Впрочем, такого рода хохмочками «наедались» довольно быстро. А часто на них уже просто сил не оставалось. Правда, Борису, в отличие от доброй половины однокурсников, почти не приходилось встречать «забрезживший рассвет» в сортире, но он всё равно поначалу безумно уставал и совершенно не высыпался. А потом вдруг организм словно переключился, перенастроился, причем это случилось как-то резко, за неделю. И кстати, не у одного Глинского. Курсанты втягивались, кто раньше, кто позже. Борис втянулся практически раньше всех. По арабскому языку он быстро вышел на твёрдую «четвёрку», а к «пятерке», честно говоря, не очень и стремился. Преподаватели качали головами и вспоминали резюме на его сочинение: «Грамотный, но оригинальничает». Но Борис в данном случае совсем даже не оригинальничал. Всё было банально: за пятерку надо было очень попотеть, а тогда бы не осталось у него времени на периодические сбегания в самоволки.