Война страшна покаянием. Стеклодув
Шрифт:
Суздальцев дождался, когда оба они, с набрякшими телами, покинут парную и плюхнутся в воду. Уселся на горячие доски, на которых высыхали и сворачивались тонкие листья эвкалипта. Взял веник, завезенный в пустыню из субтропиков Джелалабада, где вызревали диковинные плоды и цвели благоуханные розы. Стал легонько похлестывать себя ворохом листьев, пахнущих смолой, оставляя на теле не больные ожоги, а розовые нежные пятна. Кропил себя душистыми каплями, умащал благовониями, и ему казалось, что тело, сотворенное волшебным стеклодувом, покрывается тончайшими узорами, изысканными письменами, в которых содержатся все те же вечные истины и божественные смыслы.
Баня в этой жестокой пустыни, где горели вертолеты и умирали от взрывов люди, была молельней, в которой воскресал его сокрушенный дух и умягчалось
Они лежали под брезентовым тентом, над которым гасло бирюзовое небо, и вода в бассейне, успокоенная после падающих тел, казалась слитком зеленого стекла. Приготовленный прапорщиком чай благоухал мятой и горечью трав. Был целебным отваром, для которого изрезанная гусеницами и обожженная взрывами земля сберегла свои жизнетворные силы. Продлевала существование людей, словно надеясь на их преображение.
Прапорщик принес кальян из розового стекла, запалил огонь, насыпал табак, смешанный с дурманным зельем. Майор Конь, прикрыв чресла простыней, потягивал пьяный дым, блаженно закрыв глаза, почмокивал мундштуком.
— Ах, Петр Андреевич, какого блаженства себя лишаешь. Если бы знал, что видят глаза и слышат уши, — майор мечтательно сомкнул веки с белыми жесткими ресницами, выпустив душистый дымок.
— Что видишь, что слышишь? — Суздальцев смотрел, как отлетает дымок, как вскипает пузырьками кальян, чувствуя, какое блаженство испытывает этот ожесточенный, огрубевший человек, не щадивший на войне ни себя, ни других.
— Представляешь, как будто передо мной листают книгу с персидскими миниатюрами, «Бабурнаме» или «Шахнаме». Если бы ты знал, как я любил в университете перелистывать эти дорогие фолианты, отпечатанные в Англии. Вижу великого Бабура, который мчится на белом жеребце в погоне за розовыми антилопами. Охотники с седел стреляют из изогнутых луков. Грациозные лани перескакивают через горный ручей. Вижу великолепный пир, на коврах восседают гости, множество драгоценных блюд и сосудов, музыканты играют на тонких дудках, и босоногая танцовщица услаждает гостей своим восхитительным танцем. Еще вижу дивный сад с кустами роз, с зелеными деревьями, на которых поют райские птицы, и задумчивый поэт гуляет по тропинкам сада, складывает рифмы о великом царе, — майор Конь, не открывая глаз, улыбался, и из его улыбающихся губ сочилась дымная струйка, напоминавшая арабский завиток.
— Я ведь тебе говорил, что окончил университет, истфак. Диплом на тему: «Этика жизни и смерти в персидской поэзии». Мечтал побывать в Иране, посмотреть на святыни Шираза, на мавзолеи и дворцы Тегерана. Писал стихи на фарси. Ты можешь не верить, но я выучил наизусть множество глав из «Шахнаме», по подлиннику, что хранится в Британском музее.
— Почитай что-нибудь, — попросил Суздальцев, любуясь на недвижную, словно камень, драгоценную воду, в которой отражалось бирюзовое небо и застыли лазурные изразцы.
— Слушай, дорогой подполковник, мудрость Востока, к которой нам с тобой посчастливилось прикоснуться. — Конь открыл глаза, в них странно переливались бирюза и лазурь. Всплеснул рукой с неожиданной грацией, как если бы перелистывал страницы старинной рукописи с утонченной миниатюрой. Стал читать на фарси, удивляя Суздальцева изысканностью произношения, передающего музыку аристократического стиха.
Никто не вечен, хоть живи сто лет. Всяк осужден покинуть этот свет. И будь то воин или шах Ирана, Мы дичь неисчислимого аркана. Наступит время, всех нас уведут На некий Страшный, на безвестный суд. Длинна иль коротка дорога наша, — Для всех равно. Дана нам смерти чаша. Как поразмыслить, то сейчас навзрыд Оплакать всех живущих надлежит.— Понимаешь, подполковник, всех! И тебя, и меня, и Свиристеля! И этого Гафара, который упал с вертолета! И Дарвеша, которому я завтра вставлю в зад электрод! Всех нас надлежит оплакать горькими молитвенными слезами. Но пред этим всех расстрелять!.. И тебя, и меня, и эту собаку
Он вскочил, рухнул в бассейн, распахнув воду, так что она хлынула через край. Ушел, пузырясь, на дно и лег среди расколотых изразцов и священных надписей. Ненависть выходила из него серебряными пузырями.
Суздальцев вернулся в свой модуль, и перед тем, как улечься спать, сделал в рабочий журнал несколько кратких записей. Умозаключения по поводу последних донесений из Кветты доктора Хафиза. Анализ радиоперехватов. Краткое описание сегодняшнего полета в пустыню. Предполагаемый маршрут завтрашнего, вероятно, завершающего полета, от колодца Бахадир до приграничного, у самого Пакистана, колодца Зиарати-Шах-Исмаил, после которого тематика «стингеров» закрывается, передается в разведотделы Герата и Шинданта. А он и его помощник Конь станут ждать возвращения из Кветты доктора Хафиза и вместе с офицерами «хада» начнут выкорчевывать пакистанскую сеть. Облавы в кишлаках, аресты, дознанья.
Он представил себе красивое, с белозубой улыбкой лицо доктора Хафиза, с которым познакомился в разведшколе в Ташкенте. Должно быть, так выглядели черноусые воины Бабура, атакующие врагов на белых слонах. Или гордые ликами ратники Александра Македонского, пришедшие из Эллады в оазисы Кандагара и Герата. Доктор Хафиз доставит драгоценную информацию, а сам вернется в Кветту с попутным караваном, где его, быть может, ждет разоблачение, пытки в пакистанской контрразведке.
Некоторое время он сидел под лампой, чувствуя, как блаженно дышит после всех злоключений, его усталое тело, с которого огненный пар, эвкалиптовый эликсир и лазурная влага смысли дневные кошмары и мучительные наваждения. Кончилось его раздвоение. Кончилось помрачение, связанное с переселением душ. Он был равен себе самому, немолодому, усталому, не слишком удачливому подполковнику военной разведки, уцелевшему и на этот раз в ходе боевой операции. «Сейка» в облупленном, из фальшивого золота корпусе отсчитывала общее для всех на этой войне время, из которого выпадали, но не могли его остановить отдельные жизни. Суздальцев выключил лампу и лег в кровать, готовясь уснуть, слыша уже в полусне отдаленный печальный выстрел, действующий, как капля снотворного.
Увидел, как дверь в его комнату растворилась, и появилась тень. Остановилась у порога, зыбкая, неразличимо-темная, готовая скользнуть обратно.
— Кто? — спросил он, приподнимаясь. От порога шагнула к нему и страстно, быстро уселась на край постели Вероника, вся в темном, то ли в платье, то ли в нижней сорочке. Ее черные волосы в слабом свете окна блестели. Так же блестели, дрожали, влажно переливались глаза. Ее лицо, голые, перехваченные бретельками плечи, обнаженные руки оставались светлыми. И он чувствовал, как от этой, не покрытой тканью белизны исходил жар, горячее больное волненье. Казалось, она дрожит в мучительном ознобе, ее бьет дрожь, она явилась к нему, находясь в бреду, перепутала дверь, слепо заблудилась.