Война - судья жестокий

Полянский Анатолий

Когда ребята притащили меня в лазарет и рассказали дежурному врачу, где и как обнаружили солдата, тот покачал головой и, сделав обезболивающий укол, стал обрабатывать раны. Я слышал речь врача в полусне, ощущение реальности возвращалось. Захотелось крикнуть: знаю! Знаю, кто меня отделал!.. Но вместо членораздельных звуков из горла вырывался лишь болезненный хрип.

— Быстро в операционную! — распорядился доктор, и те же солдаты, что притащили меня сюда, подхватили с обеих сторон, вызвав нестерпимую боль в затылке и плече.

Я снова отключился.

Как колдовали надо мной медики, не чувствовал. Очнулся, когда необходимые манипуляции были закончены и врач распорядился готовить меня к эвакуации в госпиталь. Открыв глаза, увидел высокого человека в белом халате.

— А может, не надо? — попросил я тихо.

— Что не надо? — не понял врач.

— В госпиталь…

— Да ты, похоже, оклемался? Ну и живуч солдат!

— Лучше здесь. Очень хочу, — пробормотал я, едва ворочая языком.

— А выдержишь?

— Тут свои… Легче…

— Вообще-то правильно, солдат, дома и стены помогают. Хорошо, будь по-твоему.

Врач приказал санитарам перенести меня в крайнюю палату. Так я очутился в келье родного медсанбата и моментально уснул. А когда открыл глаза, было, наверное, часа два пополудни.

При входе в лазарет раздались громкие голоса. Среди них я сразу различил баритон командира полка.

— Доложите, как он? — спросил Гривцов.

— Думал, будет хуже, — ответил врач. Удар по голове очень сильный, но жизненно важные области не задеты.

— Могу его повидать? Думаю парня подбодрить.

Они вошли в палату оба и показались великанами, потому как лежал я на раскладушке.

— Ну, герой, очухался? — с улыбкой спросил полковник, присаживаясь на услужливо подставленную табуретку. Некрасивое, в общем-то, лицо его показалось сейчас очень даже симпатичным.

— Прежде всего, Иванцов, позволь тебя поздравить, — сказал Гривцов. — Указом президента ты удостоен самой почетной солдатской награды — медали «За отвагу». Это за тот бой в ущелье, за проявленные тобою доблесть и мужество!

Он протянул раскрытую коробочку, в которой поблескивал серебристый овал медали, красного цвета удостоверение, и пожал мою вялую руку.

— Служу России, — прохрипел я уставной ответ. — А командир роты? Он как?

— Боярышников награжден орденом Мужества.

— Я не о том. Поправляется?

Лицо Гривцова помрачнело, глаза подернулись белесой пленкой.

— К сожалению, дела твоего ротного плохи. Ранение оказалось тяжелым, и врачи опасаются… — Он не договорил и тяжко вздохнул.

На душе стало худо. Я сразу подумал о Надин. Тяжело ранен не чужой дядя, а муж, пусть даже нелюбимый, но близкий человек. После того рокового, окончившегося так печально для Боярышникова боя не было дня, чтобы я не вспоминал о своей женщине. Безумно хотелось прикоснуться к ней, ощутить горьковато-пряный вкус губ, но я ни на минуту не забывал: любимая принадлежит другому.

Несколько раз

я видел Надин издали, однако приблизиться не решался. Она похудела, румянец сбежал со щек, а глаза как бы выцвели и совсем не походили на два голубых озерца. Но Надин не утратила изящества и той неброской красоты, что отличает истинных женщин. Мне бы подойти, утешить, сказать слова, что рвались из души. А за ее спиной незримо стоял капитан Боярышников. Не тот, которого я знал прежде, — свирепый, беспощадно гоняющий молодых солдат мужлан, потакающий «дедам» и ни в грош не ставящий свою юную жену, а совсем другой человек — командир, рискующий собой, чтобы спасти необстрелянных сопляков. Если бы не его умение, мужество, смелость, доходящие до дерзости, лежать нам навеки в том проклятом ущелье.

Вот какая переоценка ценностей произошла в моей башке, перевернув прежние представления. Это и стало главной причиной, почему я не мог тайком пробраться ночью в наполовину опустевший семейный блок Боярышниковых. По отношению к ротному, находящемуся в госпитале, это было бы настоящим предательством.

Мысли улетели так далеко, что голос командира полка не сразу вернул к действительности. А Гривцов, продолжая сокрушаться по поводу потерь нашей роты и критического состоянии ее командира, между тем воскликнул.

— И надо ж было такому случиться как раз накануне ранения Боярышникова! Ему вызов в академию пришел. Принят! Вступительные экзамены капитан еще до отъезда в Чечню сдал.

— Он поправится! — горячо проговорил я, потому как от всего сердца желал ротному только хорошего. — Вот увидите!

— Дай-то бог! — подал голос сопровождавший Гривцова старший лейтенант. — Медицина, конечно, не все может, но силы человеческие беспредельны…

Как всегда неожиданно, словно чертик из коробочки, в палату влетел Шелест. Козырнув полковнику, спросил:

— Как он?

— Оклемался малость, — добродушно ответил Гривцов. — Жить будет! К вашему сведению, он у нас отныне кавалер медали «За отвагу»!

— Вот как? Это замечательно! Прими, Костя, самые сердечные поздравления. А теперь, если разрешите, товарищ полковник, перейду к делу.

— Скор ты, капитан. Дал бы парню чуток поправиться.

— Время не терпит, товарищ полковник. Преступление быстрее раскрывается по горячим следам. — Шелест снова обернулся ко мне: — Кто тебя так, Костя, знаешь?

— Еще бы! Я за ним следил. Он меня по всему лагерю таскал…

— Представляю, как новоиспеченного следака за нос водили, — усмехнулся следователь.

— Ладно тебе, капитан, — укорил Гривцов. — Солдат старался, поступил совершенно правильно. Это твоя забота была, а не его.

— Не отрицаю, — хмуро отозвался Шелест, явно оправдываясь. — Только осторожней надо было…

— Пустое дело — после драки кулаками махать, — пробурчал Гривцов. — Ты, солдат, прапорщика Столбуна преследовал. Так?