Война святых
Шрифт:
— Прошу вас, синьоры, пожаловать в ризницу в день праздника на чашку шоколада.
— Обойдемся без праздника, — сказал помощник судьи, — иначе опять затеют драку.
— Драка все равно будет, раз такое самоуправство творится — если человеку не дают повеселиться, как ему хочется, да еще на свои же денежки! — воскликнул Бруно-каретник.
— Я умываю руки, — продолжал помощник судьи. — Распоряжения властей тверды на этот счет. Устроите праздник — я пошлю за карабинерами. Я не потерплю беспорядков.
— За порядок отвечаю я, — изрек синдик, стукнув
— Мило, ничего не скажешь! Или, может, вы думаете, никто не видит, как в совете вы пляшете под дудку вашего свояка Бруно! — вставил помощник судьи.
— А вы постоянно ставите палки в колеса, потому что никак не можете переварить эти распоряжения насчет белья!
— Синьоры! Синьоры! — пытался успокоить их посланец епископа. — Так мы ни к чему не придем.
— К революции придем! К революции! — вопил Бруно, потрясая кулаками.
К счастью, приходский священник успел незаметно убрать подальше чашки и стаканы, а пономарь помчался сломя голову отпустить оркестр, который, узнав о приезде посланца епископа, спешил приветствовать его, дуя в рожки и тромбоны.
— Так мы ни о чем не договоримся! — бормотал посланец епископа, досадуя, что в то время, как в его краях уже созрели хлеба, он должен торчать здесь и возиться с кумом Бруно и помощником судьи, готовыми удавить друг друга. — Кстати, а что это за история с бельем?
— Обычное самоуправство! Теперь нельзя вывесить за окошко даже носовой платок, чтоб вас сразу же не оштрафовали. Жена помощника судьи, полагаясь на положение мужа, — до сих пор хоть какое-то уважение к властям еще было, — обычно вывешивала на балконе всю недельную стирку, сами понимаете… то немногое… что бог послал… А теперь, с новыми-то порядками, это уже смертный грех. Запрещено даже выпускать на улицу кур, собак и других животных. А ведь они, с вашего позволения, наводили чистоту. Ведь если, дай-то бог, пойдут дожди, так по щиколотку в грязи увязнем.
Посланец епископа, чтобы смягчить души прихожан, как пригвожденный с утра до вечера сидел в исповедальне, точь-в-точь сова, и женщины, все до единой, желали исповедоваться у него. Он же мог отпустить любые грехи, как сам монсиньор епископ.
— Падре! — шептала ему Саридда, уткнувшись носом в решетку исповедальни. — Кум Нино каждое воскресенье в церкви вынуждает меня на дурные мысли.
— Каким образом, дочь моя?
— Мы были обручены с ним, пока в селе не началось все это. А теперь, когда свадьба расстроилась, он становится возле главного алтаря и глазеет на меня и, пока идет служба, хихикает со своими дружками на мой счет.
А когда посланец монсиньора попытался тронуть сердце кума Нино, тот отвечал:
— Это она воротит нос от меня, когда встречает где-нибудь, будто я прокаженный какой!
Сам же он, когда нья [9] Саридда проходила в воскресенье по площади, делал вид, будто с головой ушел в беседу с сержантом или с какой-нибудь другой важной персоной, и вовсе не замечал
9
Нья — от испанского «донья», обращение к простолюдинкам в Сицилии.
Как-то раз они оказались вместе в одном доме на крестинах и даже не поздоровались, будто и знать не знали друг друга, а Саридда к тому же принялась вовсю кокетничать с крестным отцом новорожденной.
— Подумаешь, отец крестный! — ехидничал Нино. — Крестят-то девочку! А когда рождается девочка, известное дело, даже стропила на крыше прогибаются.
И Саридда, будто бы обращаясь к матери малютки, тараторила:
— Нет худа без добра. Иной раз кажется, что потерял сокровище, а на деле так надо еще бога и святого Паскуале благодарить, что избавился от беды: человека только тогда узнаешь до конца, когда с ним пуд соли съешь!
— Да, уж что и говорить: пришла беда — отворяй ворота! Только стоит ли портить кровь себе из-за ерунды? Умер папа, другой придет — свято место пусто не бывает!
На площади муниципальный глашатай забил в большой барабан.
— Синдик говорит, что праздник будет, — зашептали в толпе.
— Судиться буду до скончания веков! Нищим стану, в одной рубашке пойду, как святой Иов, но пять лир штрафа ни за что не заплачу! До самой смерти!
— Черт побери! Не до праздника тут, если в этом году мы все передохнем с голодухи! — крикнул Нино.
С самого марта не было ни капли дождя, и пожелтевшие посевы, потрескивая, как фитиль, умирали от жажды. Но Бруно-каретник уверял, что стоит только устроить процессию и вынести святого Паскуале, непременно, как бывало не раз, пойдет дождь. Только какое ему было дело до дождя — ему, каретнику, да и всем дубильщикам. Ну что ж, потаскали туда-сюда святого Паскуале и при восходе солнца, и на закате и на пригорке его выставляли, чтобы благословил поля в один из тех удушливых летних дней, когда небо сплошь закрыто тучами, а крестьяне рвут на себе волосы от отчаяния, глядя на выжженные поля и на колосья, что стелются по земле, словно умирают.
— Распроклятый святой! — орал Нино и плевался во все стороны, носясь как помешанный по полю. — Вы же погубили меня! Вы — грабитель, а не святой Паскуале! Только серп и оставили, чтобы я мог перерезать себе горло!
Весь верхний квартал охватило отчаяние: год казался нескончаемым оттого, что голод начался уже в июне, и женщины, нечесаные, с остановившимся взглядом, стояли у своих дверей, не зная, что предпринять. Донья Саридда, узнав, что на площади продают мула кума Нино в уплату за аренду земли, на которой ничего не уродилось, сразу же смягчилась, от ее злости и следа не осталось, и она немедля послала своего брата Тури на выручку, отдав ему те немногие сбережения, что были отложены на черный день.