Война: ускоренная жизнь
Шрифт:
Собрались и с нашего хутора, и с окрестных сел, договорились идти вместе. Гуртом оно легче, да и там, если не встретят кого из своих или знакомых, то хоть кого-нибудь вызволят.
Надо сказать, что в то время, насмотревшись на все происходящее, люди жалели всех: и своих, и чужих. Все были тогда свои, все были родные. Долго мы ждали, наконец, недели через две пришли, привели, вернее сказать, привезли всего одного. Был он родом откуда-то из Средней Азии, то ли казах, то ли киргиз. По-русски почти ничего не понимал, хорошо выговаривал только слово «мама». Вот что рассказала сестренка, она
Пришли уже к вечеру. У местных расспросили, что и как. Наутро пошли к лагерю. У ворот их остановили. Сначала женщины никак не могли объяснить немцам, зачем пришли.
Потом пришел переводчик в цивильной одежде. Говорил очень вежливо, с улыбочкой и так расположил их к себе, что женщины, осмелев, откровенно ему сказали:
— Если, мол, нет наших, то давайте чужих.
Подумал переводчик и говорит:
— Пойду поговорю с начальством.
Через какое-то время из дома вышло много немцев, все такие веселые, смеются. Приказали что-то караульным, и те привели пленного. Вели его осторожно, с ужимками. Кривляясь, подвели к нам и спрашивают у одной женщины:
— Ваш?
Смотрит тетка Катерина — живой скелет. По ее лицу текут слезы, губы дрожат, не может слова вымолвить. А он стоит, смотрит и вдруг:
— Мама!
Бросилась женщина к нему. Немцы не пустили, переводчик спрашивает:
— Ваш?
И решилась тетка Катерина: будь что будет, убьют, так убьют.
— Мой, — говорит. Сама побледнела, но глаз от переводчика не отвела. Стал переводчик что-то говорить немцам, сам смеется, те тоже что-то выкрикивают, за животы хватаются. Наконец переводчик сказал:
— Ваш, берите.
Караульные, стоявшие возле пленного, отошли. Подошла тетка Катерина к нему, а он на ногах едва стоит.
Идти он не мог, выменяли на самогон да продукты санки, благо немцы гонорар не взяли, видно, довольные были от такого зрелища — смотрите, русские детей своих не различают, сказано — низшая раса.
А русские женщины посадили парня в санки да гуртом, друг дружку сменяя, привезли его домой.
Забрала его тетка Катерина к себе. Старалась поставить на ноги, да не смогла. Последние его слова были:
— Спасибо, мама.
Похоронили его на сельском кладбище по-христиански, в гробу, и крест поставили. А как же иначе? Ведь тогда у нас не знали, как хоронят мусульман, да и никто не знал, какой он веры, спросить не успели, не догадались. А вера в то время у всех нас была одна.
Занедужила тетка Катерина. Говорят, на могиле его часто бывала, да вскорости и сама преставилась. Похоронили ее рядом с могилкой того, кто в последние минуты своей жизни назвал ее мамой.
Знайте, родные, жители степей Казахстана или Ферганской долины, ваш сын покоится в далекой Руси, на сельском кладбище, рядом с русской матерью, которая в последние минуты жизни поила его с ложечки, ласковой материнской рукою поддерживала его голову».
Без следа
Барнаулец Дмитрий Каланчин, оккупированный фашистами Донбасс, весна 1942 года:
«Мешочники, что шли с Донбасса по Украине от деревни к деревне менять вещи на продукты, ночевали, сменяя друг друга, в брошенных колхозных сараях, конюшнях. Одни ушли — другие
Тиф гулял вовсю. И после каждой ночи в таких местах оставалось два, три, а то и больше трупов. Крестьяне вывозили их на кладбище и всех в одной яме закапывали. Холмик и все. Что за люди были, так неизвестным и осталось, их родные ничего о них не узнали».
Борис Соколов, лагерь советских военнопленных Саласпилс, Литва, зима 1942–43 годов:
«Ежедневно по утрам видишь, что почти у каждого барака валяются то один, то несколько босых и раздетых трупов. Сначала специальная похоронная команда свозит их в сарай, превращенный в мертвецкую. Затем раза два-три в день их отвозят за лагерь и зарывают в заранее выкопанных рвах. Эта грустная процессия, словно для большей торжественности, движется очень медленно. А просто сказать, десять человек, впрягшись в оглобли, с натугой волокут тяжелую обозную повозку, доверху нагруженную трупами и укрытую брезентом.
Местные миннезингеры, сложившие множество песен, воспели и это обстоятельство и поют на мотив «Колымы»:
«Мертвецов по утрам там таскали. В тот холодный, без двери, сарай. Как обойму в порядок складали. Для отправки готовили в рай. Грабарям там работы хватало. В день два раза, а часто и три, С мертвецами повозку возили. Туда, где рылись глубокие рвы».Сергей Голубев, лагерь советских военнопленных в Рославле, зима 1941 года:
«Однажды мне пришлось слышать разговор переводчика Бифеля со старшим врачом нашего корпуса Бекешевым. Бифель рассказывал, что смертность пленных в комендатуре учитывалась по количеству вывезенных трупов из лагеря. За время с 26 декабря 1941 года и по 2 января 1942 года из лагеря вывезли 16 564 трупа.
Это только за семь дней! А за один только день 28 декабря вывезли 1852 трупа. Но ведь не всех мертвых управлялись вывозить. Целые груды трупов и около корпусов, и в самом лагере долгое время лежали на морозе, уложенные ровными рядами.
28 декабря — страшный день в лагере. Утро выдалось какое-то серое, мороз доходил до 43 градусов. Из окон нашего корпуса хорошо были видны черные неподвижные точки, рассыпанные по всему лагерю. Некоторые точки передвигались, и мы решили посмотреть, что делается на территории. С художником Николаем Морозовым мы вышли из госпиталя. Когда подошли, то оказалось, что черные точки — это замерзшие люди.
Около замерзших копошились живые. Живые раздевали умерших, брали шинели и остальное обмундирование и тут же надевали на себя снятое с трупов. Особые люди, которых в лагере называли капутчиками, собирали трупы и укладывали их в штабеля, как поленницы дров. Таких куч, или штабелей, стояло уже двенадцать, а трупы все выносили и выносили из помещений.