Война все спишет
Шрифт:
Тогда я спросил, нет ли среди солдат добровольцев, но все молчали.
Тогда я – авось пронесет и ко стыду моего и корнеевского взводов (человек пятьдесят со мной было) – слез со своего измученного коня и осторожно прошел от шоссе до дома, потом спокойно вернулся и уже совсем спокойно снова подошел к дому.
Внимательно осмотрел дверь, приоткрыл ее, закрыл, открыл совсем. В доме было холодно, давно не топили, но дрова были. Сердце билось. Все-таки страшно было, но я залез в печь, проверил дымоход, пооткрывал вьюшки. Мин не обнаружил.
Повеселевшие, мои солдатики набились в дом, затопили
– Что еще за остановка? Пять суток ареста! Немедленно двигаться дальше и линию тянуть.
Так и не напившись кипятка и не согревшись, прошагали мы еще двадцать километров до этого указателя на еще не взятый нашими войсками Смоленск, до деревенского дома напротив этого указателя.
На этот раз дом осмотрели мои сержанты. Мин не было. Затопили печь, сняли с себя мокрую одежду и кто на печи, кто на столах и скамейках, кто на полу заснули.
А потом внезапно открывается дверь и входит молодая красивая женщина, а за ней девочка и старуха. Перед домом мычат две коровы.
Женщина стремительно обнимает меня, благодарит и целует. Я первый русский офицер.
– Наши пришли, окончена оккупация!
Я смущен, не знаю, как освободиться, а солдаты смеются:
– Иди на сеновал, лейтенант, она же зовет тебя!
А женщина не отпускает меня и тоже смеется, и плачет, и рассказывает, как, пока шли бои, она скрывалась с матерью, дочкой и коровами в лесу, а вчера поняла, что пришли наши, и вот вернулась домой. На столе ведро молока, сметана, картошка, сало, пир горой, а Маша не отходит от меня – очень красивая, но вся в оспинках – и шепчет:
– Лейтенантик! Никого мне не надо, а с тобой пойду, – и ставит лестницу, и приглашает меня на чердак.
Я готов за нее жизнь отдать, но что это за московское воспитание, вошедшая в гены интеллигентность, будь она проклята!
Не могу я раздеться и лечь на женщину на глазах у своего взвода, и опять я придумываю какое-то неотложное военное якобы распоряжение о вызове меня куда-то и выбегаю из дома, и мой ординарец Гришечкин уводит мое счастье на сеновал. И надо мной смеются мои солдаты, а я придумываю, что в Москве ждет меня невеста, и все удивляются такой преданности. Каждому хочется, чтобы его ждали, каждый понимает, что временное, а что настоящее, и наивность моя и моя верность уже вызывают всеобщее уважение.
Но ведь они не знают, что я опять наврал, что на душе у меня камень и мысль, что вот мелькнуло что-то настоящее, может, и не ушел бы я от нее никогда и никуда, а вот смалодушничал и опять упустил свое счастье, свою судьбу.
А судьба спускается с сеновала и бросается мне на шею и шепчет:
– Лейтенантик мой, почему не пошел со мной, позови же меня!
Но она же мне только что изменила! Что это такое?
Мы на постое третий день. Каждое утро Гришечкин просит у меня коня, перевозит сено, вспахивает и боронит поле. Он деревенский мужик, все понимает по-своему: женщина, земля, пахота, неожиданный кусочек его довоенной настоящей жизни.
А мне худо.
А хозяйка все смотрит и смотрит на меня.
На четвертый день мы навсегда покидаем Машу и въезжаем в горящий Смоленск. Едем по
Блиндаж сержанта Спиридонова располагался на высоте, на холме за деревней Сутоки. Я этого своего сержанта недолюбливал.
Бывший лагерник – то ли вор, то ли в драке покалечил кого-то, – глаза бегают, а рот непонятно улыбается. Хитрец, сквернослов и трус. Как стал сержантом, непонятно. Может быть, в запасном полку начальнику взятку дал, а может, спьяну или со страху подвиг в бою совершил. Была у него медаль «За отвагу».
Приехал я к Спиридонову. Слез с коня. Смотрю, девчонка лет семнадцати. Что-то у нее с телегой не ладилось. Я помог. Она платок скинула и поцеловала меня. От неожиданности я покраснел и сердце у меня забилось, а она расстегнула у меня на гимнастерке пуговку, руку к сердцу приложила и говорит:
– Так, твою мать! Чего разволновался? Почему руки у тебя дрожат? – Отвернулась, прыгнула на телегу, стеганула лошадь вожжами.
Я говорю:
– Куда же ты?
А ее уже не было. Однако бойцы мои и Спиридонов все видели и слышали.
Поужинал я в блиндаже, вышел на поляну. Луна. Звезды. За холмом стадо коров, силуэт пастушки.
А Спиридонов говорит:
– Товарищ лейтенант! А ведь это та самая Маша, что на телеге уехала. Наших всех отшивает, но, может быть, у тебя что получится.
И я пошел. Сердце билось, ноги ватные, но пошел и сел с ней рядом. Она спиной к луне сидела, мое лицо видела, а я ее не видел.
Потом она легла. Прошло с тех пор семьдесят пять лет, но ничего приблизительно сопоставимого по степени потрясения уже никогда не было. Может быть, с ума сошли?
Это было бесконечно и обоюдно, меня оглушил ее трепет, она что-то бормотала, и я, видимо, пребывал в невесомости. Это было похоже на космос, может быть, на море, я тонул в неизвестности, что-то накатывало, выше, выше, потом произошло чудо, и длилось оно тоже бесконечно.
Секс? Любовь? Ничего я не знаю. Была ночь. Несколько раз она отдавала мне свою жизнь, потом я ей прошлое и будущее, потом мы летели куда-то, а над нами было небо, звезды, луна, вечность. Первым заговорил я. Мне хотелось сделать для нее что-то большое, помочь жить, подарить на память какую-то необходимую для существования вещь. Но у меня ничего не было, кроме обмундирования и нагана. «Господи, – думал я, – неужели нельзя ничего придумать?»
И вдруг меня осенило, и придумывать я уже ничего не хотел, а предложил ей стать моей женой.
На нее напал смех.
– Лейтенант, – сказала она, – ведь я еще утром это поняла, ведь у тебя до меня никого не было, и ты завтра можешь погибнуть на войне, и ведь и мне так хорошо никогда не было, но подожди! Если ты правда хочешь, чтобы я тебя запомнила, подари мне туфли, лакированные лодочки на шпильках, я такие до войны в кино видела.
– Лакированные лодочки? Как странно. Это как у Гоголя – подари черевички! Где я возьму их? Но подожди. Сколько они стоят? У меня на книжке три тысячи рублей. Фронт уйдет, до Москвы часов двенадцать. Я отдам тебе эти деньги. Когда? Сегодня. Сегодня вечером. Ты поедешь в Москву, купишь там эти лодочки.