Война за океан
Шрифт:
Перед домом губернатора строились отряды.
– Взяты пленные, флаги, гаубица, ружья, сумка с документами, – громко говорил Завойко. – Убито десять офицеров врага. Так вот теперь мы знаем, когда надо кричать «ура» – сначала или под вечер. Так закричим «ура» громко и покажем врагу, как мы его победили.
Поднесли носилки. В них лежал мальчик. У него оторвана рука. Он помогал на батарее Максутова.
– Максутов из своих пяти пушек расстрелял два фрегата, – сказал Завойко офицерам. – Недаром они кричали «ура», когда он пал.
Адмирал подошел к Дмитрию Максутову.
– Ваш
Завойко обнял Дмитрия Максутова. Спадало нечеловеческое напряжение, которое он сдерживал так долго. Что-то дрогнуло в его железной душе. «Но еще враг тут, – сказал он себе, – у врага еще около двух тысяч людей, и я не смею рыдать».
Отовсюду несли убитых и раненых. Подошли американские купцы.
Привели пленных.
Раненый матрос Петр Минин, отстранив охрану, дал им закурить. Подошла Пелагея Усова. Во время боя она не уходила из города. Пелагея варила обед. Она тоже пришла посмотреть пленных вместе со всеми. Пронесли казака с перебитыми ногами.
Двухлетняя дочка Пелагеи протянула руку к сухому длинноносому французу в мундире и обрадовалась.
– Это ты что? – смутилась Пелагея.
А девчонка настойчиво просилась к французу. Пьер – матрос с французского адмиральского фрегата. Его взял в плен Алешка Бердышов. Он узнал и Пелагею, и ее девочку, потом оглянулся на толпу, в глазах его мелькнула радость. Он мельком, но остро и с интересом взглянул в лицо Пелагеи. И почувствовал, что ему легче, ужасов плена нет, не так уж страшно. А то ждал чего-то, сам не зная, – не то смерти, не то чего-то худшего – тупого, бесконечного, чем, по рассказам, опасна эта страна.
Люди заметили, что ребенок обрадовался. Все знали, что семья Усова была в плену.
– Ну пусть, пусть идет! – сказал Минин. – Не съест.
Но толпа молчала.
– Это она помнит, как ее там баловали. Француза по мундиру узнала, – подходя, заметил Усов.
– По мундиру ли, по морде ли запомнила! – удивлялись забайкальцы. – Приметливые же камчатские ребятишки.
– Паря, а французы какие красивые! Чем-то на камчадалов смахивают! – заметил Маркешка. – На японцев ли? Такие же сухощавые. Вроде меня. Только ростом повыше.
– Паря, говорят, девки у них красивенькие, облепиха! – подтвердил Бердышов.
Пелагея взглянула на пленного поласковей. Она помнила, как Пьер хлопотал, таскал ей кашу и возился с ребятишками, в то время как муж ее сидел в кандалах. И потом как провожали ее с детьми матросы с французского фрегата, когда она уезжала на шлюпке, Пьер только улыбался ей во всю рожу.
«Кавалер нашелся», – с презрением подумала она тогда.
Несмотря на строгую и даже жестокую дисциплину и на беспрекословное, казалось бы, подчинение матросов капитану и офицерам, на английских кораблях существовало сильное общественное мнение.
Офицер мог послать матроса на смерть, поставить под пули и ядра и приказать не прятаться, мог покарать его, выпороть или посадить в карцер, отдать под суд, заставить исполнять любую тяжелую работу. Но никто не смел нарушать традиций, сложившихся на корабле, или пытаться изменять привычки
Матрос готов был отвечать своей жизнью, кровью и боками только за то, на что он нанялся, продал себя.
Но никто не смел посягать на обычаи экипажа: всегда должно подаваться то, к чему матрос привык. И если бы повар задумал изменить сложившиеся традиции, то так или иначе матросы нашли бы способы подействовать на него. Если бы лицо, ведающее хозяйством, задумало бы урезать у матросов что-то от их стола, то есть обворовать их более, чем обычно, или, имея возможность позаботиться, как всегда, пренебрегло бы своими обязанностями, вспыхнул бы бунт, и тут не помогла бы никакая порка, даже расстрел.
Несмотря на строгие законы, никто не мог запретить матросу грабить на берегу, после победы, когда город занят, но грабить умело, не позоря чести корабля. Про убийство мирных жителей никто не говорит, это дело зависит от общего настроения после боя, еще от вкуса и характера каждого в отдельности и как позволяет совесть и вынуждают обстоятельства. Ведь матрос и сам всегда может быть убит из-за угла, с этим приходится считаться. Битва ведь разжигает. Но излишние жестокости не делают чести. Насилия также, это унизительно, хотя если все сделано чисто, никто не донесет.
Существуют целые легенды о благородных подвигах офицеров и матросов именно этого корабля. Существуют рассказы попроще, но тоже очень занимательные, о посещениях кабаков, о встречах с публичными девками и о драках.
Но на «Президенте», например, по традиции экипаж не переносит офицеров, которые кричат. Крикунам оказывается молчаливое, но единодушное сопротивление. Приказания должны быть отданы вежливо. В противном случае они исполнялись, но с таким видом, как будто матросы – сыновья лордов, а офицер – парвеню. Крикун наконец понимал, что его ненавидят, а это всегда и везде опасно.
– Ну, черт возьми, это не война! – заявил Пити Херт, что означает «жалостливое сердце», возвратясь в кубрик.
Все тяжело дышали и еще не могли прийти в себя после разгрома. Своих убитых только что стащили в мертвушку, а раненых – в лазарет. Раненные легко тут же их сами перевязывали, доктору некогда. Что у него делается! Там пилят пилой кости, и человек терпит, позеленев от боли и ужаса.
– Туда надо было послать попов, а не матросов, – продолжает Сердобольный.
– Да, это я тоже заметил, что тут дело нечисто и было какое-то колдовство! – серьезно и с возмущением сказал Джон. – Не могло быть, чтобы русские нас разбили!
– Русские – христиане? Ты не знаешь? – спросил кто-то.
– Черт их побери! – отвечал раненный в ногу.
– Явно тут нечистая сила! – продолжал худой и долговязый.
– Вот это верно! – подхватил молоденький матрос. – Я не знаю как, но в самый нужный момент так получилось, что у меня исчезло ружье.
– Ты, парень, шутишь! – оборвал его матрос постарше. – Или ты из молодых, да ранний?
– А где твое ружье? Что же, ты сам его потерял?
– Я бросил свое в воду, и оно не достанется врагу. Я не мог плыть. А ты бежал с пустыми руками.