Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)
Шрифт:
Полковник Сивачёв встретил Глинского неласково – вынес отмеченное вчерашним днём предписание, почти брезгливо протянул его, зыркнул угрюмо и сказал, как отрезал:
– Больше ко мне не обращайся.
Борис даже не пытался оправдываться.
До родной тузельской пересылки, то есть до очередного челнока на Кабул, оставалось ещё часа три с лишним, и Глинский отправился искать обещанные Челышеву и ротному «гостинцы». Кассеты и шпроты он нашёл на Алайском базаре за две цены. Точнее, не он нашёл – помогли местные мальчишки, сразу углядевшие озабоченного офицера и предложившие
– Эй, командон, щто нада?!
Борис объяснил, и мальчишки обернулись мигом. Правда, рижских кассет они отыскали всего семь штук, остаток доложили московскими, зато со шпротами был полный порядок – рижские, свежие, денег хватило аж на девять банок.
Ну и на две литровые бутылки «Особой». Это само собой, это как положено.
А ещё Глинский зашёл на почту и позвонил матери. Дома её, конечно, не оказалось, и он набрал рабочий номер, моля про себя, чтобы мама оказалась на месте. Ему повезло.
– Мамуль, привет, как ты?
– Ой, Боренька… сыночек! Ты откуда?
– Мам, я из Ташкента звоню. Я туда-обратно прилетел, бумаги кое-какие доставить поручили.
– Ой… Боренька, сыночек… Как ты? Я уж извелась вся, который день места себе не нахожу, всё сердце о тебе изболелось, всё мне казалось, что ты где-то рядом и весточку подашь… Вот как чувствовала… А отец-то не верил, развела, говорил, бабьи охи…
– Мам, как папа?
– Да нормально, сыночек, давление, правда, прыгает, ну так это давно уже. Он же, ты знаешь, неугомонный у нас… Лучше скажи, как ты? Надолго ли в Ташкент?
– Нет, мам, сегодня же улетаю. Ты не думай, у меня там всё нормально. Я же писал – я в Кабуле, при штабе. У нас спокойно.
– Сыночек мой, береги себя, я уж не знаю, как за тебя Бога молить.
– Всё в порядке, мама, главное – вы не болейте.
…Весь этот короткий разговор, и особенно уже когда была повешена трубка, Борис мысленно ругал себя последними словами: всё со своими «любовями» разбирался, а мать – самого дорогого и родного человека – оставил «на потом»…
В Тузель Глинский добрался на русском частнике, не взявшем с офицера ни копейки. Как только Борис зарегистрировался, прозвучала команда:
– Офицерам – прапорщикам – служащим строиться! Достать паспорта-предписания! Багаж – на проверку!
Был солнечный ташкентский день. Только изредка накрапывал дождь…
В Кабул Глинский прибыл в смятённых чувствах и с повинной головой. Он думал, что его все подряд обольют презрением, а потом сотрут в порошок. Но всё оказалось не так уж и страшно. Ермаков лишь глянул в невесёлое лицо Бориса и только рукой махнул.
– Кто тебя отпускал – тому и докладывай. Шпроты-то привёз?
– Вот, девять банок.
Наутро Глинский отправился в разведотдел, прямиком к Челышеву. Отдал кассеты, доложился, после этого сдачу отсчитал. Подполковник молчал, выжидающе глядя на опоздавшего из отпуска офицера. Глинский почувствовал себя школьником, подглядывавшим за девчонками в физкультурной раздевалке и пойманным учителем. Под насмешливым взглядом Челышева Борис начал нести какую-то ахинею, дескать, опоздал, потому что в Ташкенте чужую «гражданку» занимал, а по возвращении из Москвы
– Не пизди.
Глинский сразу заткнулся. Челышев насмешливо вздохнул:
– Это ж надо столько лет посвятить военной разведке и правдоподобно врать не научиться. Хоть бы придумал что-нибудь оригинальное – из уважения к профессии. На моей памяти уже пятеро опоздавших не могли владельца «гражданки» найти. Просто профессиональная деградация какая-то.
– Что тут придумывать? – промямлил Борис. – Я просто… Мне очень стыдно, товарищ подполковник.
– Стыд – не соль, глаза не выест. Ладно, Боря. На хама ты вроде не похож… Случилось, что ли, чего?
Глинский вздохнул и рассказал всё как было.
Андрей Валентинович выслушал, закурил свое неизменное «Руно» и коротко резюмировал услышанный рассказ:
– В общем, никто не дал, кроме бывшей жены. Действительно, драма. Но ты знаешь, бывает и драматичнее. Так что подотри слюни и иди служить дальше. Ясно?
– Так точно, – обрадованно вскинулся Глинский, поняв, что прощён. Он повернулся кругом, но Челышев сказал ему в спину:
– Да, вот ещё… к сроку на отпуск добавь ещё две недели. Это от меня лично. Понял?
– Так точно, понял.
– Вот и молодец, что понял. А ещё месяц добавь – это уже от генерала.
– Так точно, товарищ подполковник…
В Афгане, вообще-то, бюрократией не заморачивались. Если офицер ничего уж такого, особенно «военного», не отчебучивал – его просто «вздрючивали» по-свойски и снова включали в дело. А уж разведка-то и подавно не жаловала уставную формалистику…
В тот же вечер Борис написал подробное письмо Людмиле, в котором просил честно ответить на мучивший его вопрос: он ли отец? (Ответа ждал долго, но так и не дождался. Не дождался, потому что Ан-двенадцатый, взявший на борт, в том числе, почту, был сбит душманским «стингером». Про гибель самолета Глинский, конечно, знал. Но о том, что именно в нём сгорело его письмо, – как-то не подумал. А тем более он не узнал, что в том самолете погиб ещё в первый раз вёзший его в Афганистан лётчик-«правак» по имени Сергей Есенин, кстати дальний родственник САМОГО. Тот, кто с такой теплотой отзывался о «настоящем фронтовике» генерале Глинском. Что тут скажешь?..)
…За этот свой странный пятидневный отпуск Борис окончательно перестал быть плейбоем с гитарой. Что-то случилось с ним в Москве – именно там он вдруг окончательно прочувствовал войну. А может, просто закончился очередной этап его взросления.
Как бы там ни было, но к службе он вернулся будто и не уезжал никуда. О Союзе он старался не думать, да и, честно говоря, часто просто сил на ностальгию не оставалось. Рейды случались всё чаще, задачи разведке ставили сверху жёстко и по «политической нарастающей» – требовали взять живым западного инструктора, а выполнить это задание всё не получалось, хотя пару раз агентура и давала вроде бы точный «пас». Но бандгруппы, в составе которых были «западные товарищи», будто предупреждал кто-то.