Война. Апрель 1942 г. - март 1943 г.

Эренбург Илья Григорьевич

Рихард Громмель образно выразил тот процесс гниения, который начался в душе немецкого солдата. Война — тяжелое испытание, война проверяет огнем душу народа и душу каждого человека. Под военной выправкой у немцев оказалась гнилая душонка. Они сызмальства готовились к войне, как к грандиозному параду, и война потрясла их своей ненарядностью, своей жестокой простотой. Они много и часто говорили о смерти, казалось, они с ней сроднились, но они были подготовлены к убийству, а не к самопожертвованию. Они десять лет слышали простуженный лай своего фюрера, в котором были и лесть и науськивание: «Вы — раса избранных. Вы — народ господ. Мир принадлежит только вам». Слушать это им было приятно. Приятно было каждому из них, как представителю «избранной расы», пить шампанское в парижском шантане. Но настали тяжелые дни. «Народ господ», попав в Россию, встретил неожиданное для него сопротивление. Здесь-то

гитлеровские питомцы усомнились: «За что мы умираем?» Слова оказались легковесными, как картонные гири атлета-шулера.

Война предстала перед ними как бессмысленная судьба, как эпидемия тифа или испанки. Безлюбые люди, они озлобились на своих близких, на жен, на товарищей, на родину. Здесь — начало расплаты, здесь — первое появление исторической справедливости. Люди, заставившие плакать миллионы жен — полек, француженок, чешек, русских, — теперь называют своих собственных жен «насекомыми». Люди, во имя вздорного племенного отбора истреблявшие философов, поэтов, тружеников других наций, признаются в том, что они ненавидят своих товарищей. Люди, уничтожившие пол-Европы с единой целью создать сверхвеликую Германию, теперь ворчат, что для них не существует и Германия. Так мстит за себя попранное человеческое начало.

Солдаты смерти умирают не только от пуль или снарядов, они умирают от внутренней пустоты, от лжи своих начальников, от злобы, жадной и всепоглощающей.

Они откармливали эту злобу, как гадюку, рассчитывая, что змея ужалит других, но вот гадюка обвила тело самой Германии и жалит ее сердце…

Война никогда не казалась нам праздником, ее бутафория не обрамляла наши детские сны. Мы знали другие походы: юноши, как на штурм, шли в тайгу, они не разрушали города, они строили, они осаждали науку, стремясь овладеть тайной слова, числа, формулы, они завоевывали Арктику и прорывались в стратосферу. Оглядываясь назад в прошлое, мы сперва увидели Пушкина и Толстого. Потом мы поняли, что Суворов и Кутузов позволили Пушкину стать Пушкиным. Мы гордились не силой, но правдой, и, думая о жизни других государств, мы говорили себе: может быть, нам трудно, но мы хотим жить справедливо. И вот враг напал на нас. В ответ мы не начали бряцать оружием!. Прошлым летом суровым было лицо России, освещенное отсветами пожаров, сжаты были ее уста, и в напряженной, глубоко человечной тишине шли среди золотых нив эшелоны на запад.

Есть в войне все, как и в жизни человека: и веселье, и тоска, и горечь потери, и радость победы. Никто не скажет: «Война — это низкое дело», или: «Война — это высокое — дело», — война войне рознь. Зачем пришел немец Рихард Громмель в Смоленщину? Он сам этого не знает. Ему сказали, что Германии нужно «жизненное пространство». Это было для него и для его сотоварищей абстракцией. Они заменяли «жизненное пространство» поживой, «трофеями», насильно захваченными женщинами, попойками среди могил.

Против Рихарда Громмеля пошел Иван Шелопутов, двадцатилетний разведчик. Он родом из Орла, Его город немцы разорили, как разоряет кукушка чужое гнездо. Там осталась его мать, Пелагея Васильевна с больной дочерью. Пелагея Васильевна была верующей, ходила в церковь, а ее дочь, комсомолка, читала, как священное писание, роман Островского и говорила: «Вот так нужно жить…» Иван только теперь понял, как он любит своих. Он думал не раз: «Что стало с сестренкой? Оля мечтала быть героиней, не пошла на войну потому, что бедняжка хромая, а с немцами она жить не сможет, убьют ее, повесят…» Ивану было жаль свою мать: немцы обидят старуху. Он не думал о своей жизни. Я знаю, что он работал на заводе, на фрезерном станке, увлекался математикой — поздно ночью сидел над тетрадкой. Наверно, были у него и большая мечта, и любимая девушка. Немцы разворотили его жизнь. Он убил Рихарда Громмеля и принес в штаб замаранную кровью записную книжку. Он не спрашивал и не спросит, зачем он на войне. Он хочет снасти своих, хочет отстоять жизнь свою и своего народа. Он воюет, как он дышит, потому что человек должен дышать.

Все знают тишину перед боем, сосредоточенность, молчаливость за час до атаки. Жизнь каждого — это большой дом, необозримый надел. Часто в такую минуту, перед опасностью, видишь, как много ты в жизни еще не сделал, сколько прекрасного не заметил в своем большом доме, в необозримом наделе. Эти мысли не принижают бойца, они его укрепляют. Война расширила и углубила наш мир. Все, что мы смутно чувствовали, стало ясным, четко обрисованным, начертанным в самом сердце.

На войне каждый боец еще острее почувствовал свою любовь к близким, к семье. Он вспомнил рассказы отца про «германа», про гражданскую войну, и отец ему стал ближе. Он понял печаль матери, выходившей его в трудные годы. Когда он уезжал на войну, мать не

выдержала — расплакалась. За эти слезы сын должен отплатить врагу: почему не дали старой женщине мирно прожить свой век?

Боец идет по селу — это где-то под Вязьмой. Белобрысая девчонка смущенно улыбается. И боец вспоминает свою дочку. Он сам из Сибири, там деревни другие и деревья там другие, но его девочка так же сконфуженно прыснет в ручку, если чужой ее спросит: «Как тебя зовут?» В Сибири спокойно, а здесь побывали немцы… Как еще уцелели эти люди? Вот ту избу сожгли… И боец чувствует, что на нем судьба его детей. Еще недавно он был беспечным, знал — сам проживу и детей накормлю. А теперь от его отваги зависит жизнь близких.

Патриотизм начинается с самого простого: с дерева около дома, с переулочка, сбегающего вниз к речке, с запаха антоновских яблок или степной полыни. Война помогла каждому советскому человеку понять красоту его родных мест. Северянин вспоминает леса вокруг Двины или Сухоны, стволы, уплывающие вниз по течению, розовые ночи июня и смешное слово «дроля», которым он звал любимую. Украинец видит задумчивые тополя вдоль дороги, золотое молчание летнего полдня, когда жизнь кажется такой богатой, такой полной, что останавливается время и только благодушное ворчание шмеля вмешивается в торжественную тишину. Грузин благословляет воздух гор, раскаленный камень и нечаянную радость серебряного ручья, вкус ледяной воды, терпкое вино, булькающее в бурдюке, простые слова дружбы и эхо, повторившее его последние слова: «До свиданья…» Ленинградец бредит туманами родного города, широтой Невы, державной, как Россия, вздыбленными конями из бронзы и яркой зеленью Летнего сада, городом, где что ни дом — то страница истории. Москвич видит кривые переулочки, замысловатые, как воспоминания, а потом он выходит на широкие улицы новой Москвы, а там дальше Кремль, древние башни, слава Руси и красные звезды будущего.

Ручей впадает в реку, Волга знает путь к морю. Любовь к дому, к селу, к краю становится любовью к родине. Разве можно понять силу любви, не проверив ее на страшном огне? Поняли теперь родину, Россию, Советский Союз. Поняли это до конца, когда враг занес на родину свою низкую руку. Прошлой осенью кто не почувствовал самого простого: «Без нее мне не жить!»

Мы знаем, что правда с нами, но теперь мы радуемся и силе, потому что, как Кутузов помог Пушкину стать великим поэтом, сила Красной Армии поможет нашей родине жить не силой, но правдой. Мы теперь твердо знаем нашу силу. Она перед нами на каждой географической карте; четыре буквы, и первое С — на хребте Карпат, а Р — у Тихого океана. Это не область, не страна, это доподлинный мир, и украинец из Буковины может, придя во Владивосток, сказать: «Это — мое», а березы Карелии встретят девушку из Приморского края как свою сестру. Если сын батрака из Сибири стал академиком, если о горняке Стаханове пишут в Америке, если украинская колхозница управляет областью, — это потому, что наши прадеды и деды потом, кровью, тихими трудами и ратными подвигами, победными войнами и тремя революциями создали великую державу. Мы знаем, что случилось с Польшей, с Югославией, с Чехословакией. Мы знаем, какая судьба ожидала бы отдельную Белоруссию, Украину, Урал или Сибирь. Наша сила спасла нашу правду, как наша правда дала нам силу.

В огне испытаний мы еще раз прочувствовали силу нашей правды. Мы жили не в уютном, прибранном доме, мы жили на стройке, но эта стройка прекрасней и благородней всех дворцов. Мы не кичливы, мы знаем, как много в нас было косного, чиновничьего, бестолкового. На войне за один год мы многому научились. Когда мы вернемся к станкам, к тракторам, к книгам, мы будем другими, лучшими, умнее мы будем работать, честнее жить. Но мы на войне увидали, что в основе нашей жизни лежит глубокая правда. Нам не только отвратительны, нам смешны отчеты о барышах какого-нибудь Геринга, для которого война, увечья, смерть — это миллионные доходы. Какой советский человек согласился бы жить в обществе, где снаряд — это смерть для одного и богатство для другого? Нам кажутся дикими рассуждения гитлеровцев о том, что немец «выше по крови» итальянца, а итальянец «выше» славянина, Человека, который стал бы у нас измерять величие народа длиной черепа или особенностями скелета, посадили бы в сумасшедший дом. Фашизм донесся до нас, как чумной воздух: мы услышали миазмы гниения и увидали, что такое вопиющая несправедливость Германии, ее национальная нетерпимость, суеверия, казни, пытки, и мы вдвойне горды нашим обществом. Если теперь профессора Оксфорда, ученые Америки, писатели Франция с восхищением смотрят на Красную Армию как на силу, способную справиться с фашизмом, то это не только потому, что в Советском Союзе сто девяносто миллионов, это еще потому, что сто девяносто миллионов — граждане Советского Союза.