Воздушный казак Вердена
Шрифт:
«Подняться я поднялся, а спуститься и не умею. Ну, думаю, конец. Врежусь сейчас в землю…» Храбрецу повезло: то спускаясь к земле, то взмывая, он сообразил, как поступить, и, зайдя подальше, плавненько подвел свою машину к земле в начале летного поля. Прибежавший из города Фарман чуть не убил Заикина, ругал последними словами, а русские авиаторы, обучавшиеся в Мурмелоне, качали своего любимца. И хотя потом он серьезно тренировался, отсутствие должного опыта в конце концов привело в ноябре 1910 года к крупной аварии в Одессе. Это был последний полет Заикина, который дал слово писателю Куприну, упавшему вместе с ним, больше не садиться на аэроплан.
Трудно
Среди зрителей был гимназист Лев Успенский, будущий писатель, ученый-лингвист. «В тот тихий вечер, — вспоминает Лев Васильевич, — летало несколько авиаторов… но героем дня был Лев Мациевич, ставший вообще за последнюю неделю любимцем публики… В тот день Мациевич был в ударе. Он много летал один; ходил и на продолжительность, и на высоту полета; вывозил каких-то почтенных людей в качестве пассажиров.
Летный день затянулся… Мотор «фармана» Мациевича «Гном» — в 50 лошадиных сил! — заревел баском, уже когда солнце почти коснулось земли… Машина его пошла на то, что в то время называлось «высотой»… «Фарман», то загораясь бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то становясь черным, просвечивающимся силуэтом, проецировался на чистом закате… И внезапно, когда он был, вероятно, в полуверсте от земли, с ним что-то произошло…
Черный силуэт вдруг распался на несколько частей. Стремительно чиркнул в них тяжелый мотор, почти так же молниеносно, размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка…» Первая жертва в России…
Тут же поползли слухи, что летчик покончил жизнь самоубийством из-за несчастной любви. А в октябрьском номере военного немецкого журнала «Милитер-Вохенблат» «от собственного корреспондента в Петербурге» сообщалось, что, «будучи членом подпольной организации, которая готовила убийство царя и Столыпина, Мациевич 22 сентября катал Столыпина над столицей пять минут, но смалодушничал. Организация предложила летчику покончить с собой, либо он будет убит». Комиссия же признала, что лопнула одна из проволочных растяжек, проволока попала в пропеллер, расположенный позади мотора. Аэроплан клюнул носом, летчик, не привязанный к сиденью, выпал из кабины…
Ушел из жизни человек, на которого молодая русская авиация возлагала большие надежды — был он талантлив, смел, блестяще образован. Закончив Харьковский технологический институт, Мациевич строит в Севастополе военные корабли. В 1906 году оканчивает Николаевскую морскую академию в Петербурге, еще через год — курс Учебного отряда подводного плавания. Зачисленный в списки офицеров-подводников, принимает участие в испытании подводных лодок, назначается наблюдающим за их строительством на Балтике, разрабатывает четырнадцать проектов подводных кораблей… Нет ничего удивительного в том, что инженер-подводник
Еще обучаясь во Франции летному делу, Мациевич изучает самолетостроение в европейских странах, наблюдает за постройкой первых одиннадцати аэропланов, заказанных во Франции для русских военно-воздушных сил, и принимает их как председатель комиссии. Ему же поручено наблюдение за подготовкой первых русских военных летчиков и механиков…
Все русские газеты, скорбя о его гибели, выделяли одну и ту же мысль: «Капитан Мациевич по своему техническому образованию, по своим авиаторским способностям был самой судьбой предназначен в руководители авиационного дела в России».
Похороны Льва Макаровича вылились в Петербурге в народную демонстрацию любви и скорби. На всенародные пожертвования на его могиле был воздвигнут памятник в виде восьмиметровой колонны из красного гранита по конкурсному проекту академика архитектора Н. Фомина. Ныне одна из площадей на месте бывшего Комендантского аэродрома в Ленинграде носит имя Льва Мациевича, само место гибели отмечено мемориальной плитой.
Летчику особенно горестно описывать катастрофы, невольно вспоминаются старые товарищи, погибшие у тебя на глазах, скорбно застывшие пропеллеры на их ранних могилах…
Чтобы начать работу над этой книгой, материалы для которой кропотливо собирал двадцать лет, я уехал в подмосковный поселок Переделкино.
Узкие, затемненные старыми елями улицы-аллеи схожи своими названиями — все носят имена писателей-классиков. И живут в этом поселке тоже писатели. Давно, еще с довоенных времен. В желтой неброской даче по улице Серафимовича мемориальная квартира Корнея Ивановича Чуковского. Рядом веселый зеленый домик, библиотека, подаренная им поселковой детворе. И похоронен Корней Иванович здесь, на небольшом сельском кладбище. Неподалеку могила Бориса Пастернака.
Именем жившего здесь Константина Александровича Федина назван Дом творчества, куда приезжают поработать литераторы. Разные, необязательно знаменитые. Каждый получает отдельную комнату и очень важное право — переставить, как ему привычнее, мебель. Только трудись! И я первым делом затеял перестановку. Мой предшественник почему-то поставил письменный стол лицом к стене, а за окном уже распускаются почки на деревьях, горят на солнце медные стволы сосен, окруженных нестройным хороводом берез, весело щебечут птахи. Значит, стол к окну… Кровать тоже, шкаф к двери… Тумбочку к постели, на нее походную кожаную рамочку с фотографиями дочери и моих парней-близнецов, транзистор…
А папки с материалами, книги?.. Они заняли несколько полок в шкафу. Еще конверты с фотографиями давнишних русских, французских летчиков, рисунками и снимками старинных самолетов, путевые блокноты, карты со схемами боевых операций первой мировой войны…
Стрекот машинок, доносящийся из-за дверей, напоминает о главном — пора за работу. Ухожу в лес, чтобы в одиночестве и тишине думать все о том же, как начать, решить для себя черновую «конструкцию» книги. Перебираю уже сотый вариант. Но и через неделю я все в том же положении. Драгоценное время одиночества тает, настроение портится, незадавшиеся страницы летят и летят в корзину…