Воздушный колодец
Шрифт:
— Ты создана, малышка, искушать сердца мужчин! — наигранно-восторженно сказал Храмцов, и Комарницкая счастливо засмеялась. В ее облике сквозила безмятежность.
Подвинувшись, Храмцов освободил ей место, и они забылись в долгом поцелуе.
Климов отвел взгляд. Час от часу не легче: не хватает стать свидетелем их сексуальной близости. Послал
Храмцов слегка отстранил Комарницкую и, перегнувшись через кровать, достал из дальней тумбочки большую пачку фотоснимков. Сев на подушку, он рассыпал их в ногах.
— Как ты себя находишь?
Комарницкая игриво потянулась, взяла в руки снимки и вдруг смахнула их с постели:
— Фу, какая гадость!
— Гадость? — с пьяной наглостью Храмцов притиснул ее грудь коленом. — Вот это тело и свою любовь ты называешь гадостью? — он засмеялся. — Странно…
— Свое тело? — ошеломлешю-нервно спохватилась Комарницкая. — Так что же… это… — омерзение скривило ее губы. — …мы с тобой?
— А ты что, плохо видишь? — с язвительной ухмылкой произнес Храмцов, небрежно поправлял под собой подушку. В его глазах был вызов. — Ведь за тебя, мисс Красота, неплохо платят. Чтобы обладать такими серьгами, как у тебя, не обязательно иметь разнообразные таланты, достаточно и сотенных банкнот. А где ты их берешь, скажи? Не у меня?
Страшная растерянность отразилась на лице Комарницкой.
От прежнего восторженного пыла не осталось и следа.
— Господи! — воскликнула она. — Это ужасно! Что же делать?
Храмцов захохотал:
— Снимать кинушку! Маленький садистский фильмик… тысяч так на сорок-пятьдесят.
Он цепко ухватил ее за волосы и стал срывать купальник.
— Сволочь, — напуская на себя безразличие, выдохнул Климов. Горло перехватил спазм, и застрявший ком заставил несколько раз сглотнуть слюну.
— Сволочь! — содрогаясь от негодования, ощерилась Комарницкая и каким-то образом сумела вырваться,
— Фашист! — бросила в лицо насильника пропитанную ненавистью фразу Комарницкая и стала пятиться к дверям, выдергивая из ушей сережки:
— Тварь! Ублюдок! Подавись!
Теперь, когда обман раскрылся, когда она увидела себя на грязных и паскудных фотографиях, она до крика осознала свою роль: игрушка, кукла в руках циника, мерзавца и маньяка.
— Выпусти меня, сейчас же, ненавижу!..
Узнать, что тебя никогда не любили, а только использовали — это страшно. Чудовищное открытие! Уверившись в счастье с тем, кто не переставал говорить об этом самом счастье, невозможно не испытать отчаянья и яростной обиды.
— Не подходи, убью!
Последние кадры — эта короткая схватка — доконали Климова. Возбуждение сменилось ужасной усталостью, каким- то тупым бешенством.
Комарницкая швырнула радиоприемник в надвигающегося на нее Храмцова, и фильм оборвался.
В зале вспыхнул свет.
Глухонемой продолжал настойчиво и виновато жестикулировать. Переводчик еле поспевал за ним:
— Майкл мне сказал, что фильм будем снимать с насилием, он ее знает, она с собой покончит обязательно, а под сенсацию и мы озолотимся. Когда утихнет шум, конечно… Я их всегда фотографировал через фантом, через второй телевизор: кинескоп у него липовый, а чтобы камеру было не слышно, Майкл врубил магнитофон… В тот вечер она бешеная стала, все расколотила, вырвалась на улицу в одном купальнике, и больше я ее не видел. И дельтаплана не нашел…
Выходя из кинозала, Климов окончательно уверился, что, если бы не воздушный колодец, Комарницкая упала бы вместе с дельтапланом в море, а так она стала падать над бульваром, испугалась, что останется калекой, и разжала руки…
Высота над крышей была небольшой, метров семь.