Воздыхание окованных. Русская сага

Домбровская-Кожухова Екатерина

Люди удовлетворенно принимали ее извинения и жили дальше, ни на минуту не усомнившись в том, что они-то и были не правы, что неблагополучно обстоят дела не с чьей-нибудь, но с их душой…

При этом ни малодушной, ни робкой бабушка никак не была. Характер Бог ей дал, как и сестре Вере, — да еще и пошибче! — необыкновенно сильный, мужественный, решительный — редкий для женщин характер. Правда, редкий не для русских женщин, какими они когда-то были.

…Однажды у деда, через три года после их свадьбы, во время катания с гор на санках (дело было на святках в Нижнем Новгороде, где они гостили у бабушкиного отца — Александра Александровича Микулина), сорвалась в сугробы старинная золотая запонка. В ней был вставлен огромный, очень красивый, уникальный, и, вероятно, безумно дорогой

сапфир густо темного синего тона. Найти эту запонку, конечно, в глубоченных поволжских снегах не было никакой возможности… Но только не для Кати. Не ради золота и сапфира, а от досады на неисправность, от упрямства в желании не подклоняться искушениям и случайностям жизни, переживая огорчение мужа, Катя заявила всей честной молодой компании, что будет искать сапфир Джона (так бабушка называла деда, Ивана Грациановича Домбровского. Позже в эмиграции он и сам выбрал себе в качестве псевдонима именно это имя — Джон Д. Грэхам) в снегах, пока не найдет. Всем показалось это очень забавным и, разумеется, абсолютно безумным, поскольку безнадежным делом.

Разложили костер, и стали ведрами носить снег на растопку. И когда уже стало вечереть и все изрядно взмокли, проголодались и собрались во своя си, сапфир, как это не удивительно, объявился. И вот ведь не зря же, оказывается, были все эти усилия — дело-то не в сапфире даже. Хотя и в нем тоже. Спустя три года этот дивный камень — символ верности, целомудрия и твердости, вновь появился в необычайных обстоятельствах как некое действующее лицо или, если взять глубже, как некий знак или символ, несущий какое-то смысловое и пророческое значение в жизни этой молодой супружеской четы. Для меня символом этой верности и твердости была сама бабушка. Спасая позже свою жизнь в застенках ЧК, дед расстался с одним сапфиром — его снисходительно принял в дар какой-то чиновник, от которого зависела возможность спасения деда, как польского репатрианта (Польша уже отделилась тогда от России). Но жизнь показала, что только бабушка — она-то и была истинным "сапфиром"! — могла стать деду твердой опорой. Но все сложилось совсем иначе…

* * *

Бабушка Катя вышла замуж за деда Ивана Грациановича Домбровского весной 1912 года. Венчание состоялось в Киеве, где Катя жила с родителями. Верочка с мужем тоже жила вместе с родителями. Народу в доме на Большой Житомирской теперь было особенно много: за стол садилось обедать 16 человек.

Не скажу, следуя влечению любви к правде, уважением к подлинному течению жизни, ибо в ней, в подлинной пряже судеб и кроется действие Промысла Божия, — что для Кати этот брак был радостным событием. Окончив в 1903 году гимназию бабушка несколько лет занималась в Киевском художественном училище — она мечтала поступить в Школу живописи ваяния и зодчества в Москве, стать художницей. Но в Киеве подготовка была слабая. А дилетантизма Катя боялась. Надо было ехать в Москву, однако и заикнуться о поездке она не могла. Для Веры Егоровны, отпустить дочь одну в Москву казалось делом немыслимым.

Прошло несколько томительных лет, полных неопределенности, случайных занятий, случайного чтения, случайных обязанностей. Жизнь в семье в этот период текла по устоявшемуся руслу. Были не богаты. Но все-таки в меру благополучны. Снимали дом, содержали какую-то прислугу. Дочери вполне могли не работать. Да и кем? Где? Гувернантками? Гимназическое образование было получено прекрасное — Катя окончила с серебряной медалью. Знание нескольких языков (французский и немецкий свободно, английский требовал еще дополнительных занятий, польский, украинская мова — это им подарил уже Киев). Катя могла преподавать частным образом почти любой предмет из гимназического курса: так их тогда великолепно готовили. Она хорошо знала астрономию, математику, физику… Но девушки из таких семейств как правило шли работать только тогда, когда подпирала суровая житейская необходимость, или ради идеи — это относилось в основном к молодежи народнической или к тем, кто с особой силой чувствовал свое призвание к той или иной профессии. А просто так, чтобы служить ради получения какого-то излишка личных средств, или тем более ради свободы и личной независимости девушки — этого не водилось в «приличных»

семействах. Первопричиной этого неписанного правила, как и вообще большинства старинных русских семейных обычаев, было благородно-христианское отвержение алчности, стремлений к стяжанию лишнего, избыточного, кроме того, что посылает Бог через отца — кормильца семьи. Все это так, но…

После окончания гимназии в 1903 году и вплоть до 1910–1911 годов жизнь бабушки Кати протекала в каком-то вакууме неопределенности, — на всех ее портретах тех лет виден какой-то след сумрачной тени. Она здесь и — отсутствует. В полной мере Катя проживала тогда мучительное состояние жития, которое не знает ответа на вопрос о том, ради чего жить…

Ответ она могла найти только один — любимое дело, профессия, творчество и, если Бог даст, — и своя семья. О жизни, как приуготовлению к вечной жизни, как к стяжанию Духа Святого спасения ради — никто уже тогда не говорил.

Говорят, неумелый пловец в крайних обстоятельствах скорей переплывет бушующую реку: сознание трудностей и опасностей не будет сковывать его члены. А мастер, все понимающий и все осознающий, может и потонуть. Многое знание — бремя, оно сковывает человека, если он не умеет оставлять в своих трудах и делах места Богу. А, как известно, если «источники водные не дадут воды, то не потекут реки, … если благодать Господня не поможет, все у человека останется пусто» (Свт. Дмитрий Ростовский. Алфавит духовный).

Кате доступно было глубокое проникновение в высокие образцы — искусства ли, науки, и трезвая оценка своих возможностей. Огромность задач, высота цели, видение всей ее красоты в ее сложности и гармонии — подавляли. Тем не менее, страстная жажда познания, деятельности, творчества горели все сильнее и, сгорая, накапливали запасы неизрасходованной энергии. Это был форменный кризис, причем кризис, у которого тоже была духовная подоплека. Помощи ждать было неоткуда. Мудрость духовная, когда-то широко и щедро разлитая по городам и весям Руси, давно уже начала оскудевать в среде хороших и верующих людей.

Чтение… Рисование… Родители… Но они были еще не столь стары, чтобы заботы о них потребовали от Кати многих жертв. А в сутках-то 24 часа… Что же было делать? Жить по старинной поговорке: «День да ночь — и сутки прочь»? Или «День да ночь — сутки прочь, а все к смерти поближе…»? Записала на курсы массажа. Занялась тригонометрией и сама всю ее прошла.

Нет, жить «просто так», жить, «как живется», без цели, без направления, без ощутимого движения вперед (хотя «вперед» — это куда?) Катя не могла. Казалось, что жизнь остановилась и никак не может вновь начаться, что молодость ее превратилась в какую-то паузу жизни, время «простоя»…

В Словаре Даля есть старинное, ныне вышедшее из употребления толкование слова «простой» — в смысле пустой, порожний, ничем не занятый. «Простой» души — это когда «закромы просты», когда душа не занята, не сориентирована в главных жизненных целях своих, и эта пустота душу гнетет и мучает, большей частью на бессознательном уровне. Душа страдает и от своей «порожности», и от безвыходности, мечется, ищет причины страдания вне себя, поскольку искать внутренние личные причины этих страданий или боится, или не хочет, или уже разучилась (или не научилась?) сему деланию по загрубению совести. Вот тут и начинается судорожный поиск заполнения пустот хоть каким-то делом, лишь бы оно само по себе было прилично, достойно, и не безобразно, как выражалась бабушка относительно выбора одежды.

Именно этот кризис и поразил глубоко русское образованное общество ко второй половине XIX и началу XX века. Его услышал и постиг Чехов — почти все его герои страдают от этого мучительного духовного недуга. «В Москву! В Москву», — человек рвется бежать хоть куда-то от невыносимой неустроенности собственной души, от страшной своей потерянности и беспомощности, — от всего того, что добрые, хорошие, воспитанные и образованные люди той поры воспринимали как неправильность и порочность обстоятельств и всего того, что их окружало и, бедные! — вместо того, чтобы заняться спасением и обустройством своей души с Богом и в Боге, начинали истово нырять в борьбу с обстоятельствами, с властями, с сословиями…