Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Глубоко переживала за Катю только очень непосредственная по характеру и чувству Вера Егоровна. Но Кирилла это не коснулось: уже отрок, он отца не просто любил, — обожал: в том была заслуга матери. Отец б ы л, присутствовал, благодаря бабушкиной сердечной мудрости и великодушию всегда рядом с сыном: человек чести, красивый, бесстрашный, утонченно образованный и творчески окрыленный. Потом отец и сын всю жизнь переписывались по мере возможности.
Кирилл действительно во многом пошел в отца и даже в чем-то, возможно, перехлестнул подлинник, потому что брал пример все-таки с несколько схематичного образа, а не с живого человека, причем с образа человека, каким дед был в расцвете своей молодости и сил, — когда и формировался
Подражать манерам и стилю Джона Д. Грэхема было не так уж и сложно, тем более, что у Кирилла были на то прекрасные данные, а услышать душу и биение сердца отца, то было труднее. Боюсь, что и сама Катя не очень-то привечала в муже его сердечные движения, словно не замечала их, то ли в силу самозащиты, чтобы легче пережить расставание, то ли уже начинал действовать начавший появляться у нее с годами скепсис. Сдержанный, культурный, но он имел место быть, однако я по сейчас этот бабушкин скепсис держу лишь как своего рода забрало — прикрытие от ненужных вторжений и травм души, в которой, увы, жило много не залеченной боли. Той самой боли, которую однажды я с такой пронзительной силой услышала, понимая, что это именно з е м н а я прожитая боль, но не отзвук вечной участи бабушки. Эта боль, разделенная нами вместе, невероятно приблизила меня к ней. Значит, не только живым нашим современникам потребно наше сострадание и сердечное участие, но и к усопшим. Сострадание к усопшим в их прожитой на земле жизни…
Эта мысль, приоткрывшись мне, показалась мне поразительной и многозначительной, еще более углубляющей то незабвенное наставление духовника о веточках, которые очищают корни. Какой смысл сострадать прошлому, которое не вернуть и не исправить? Оказывается, сострадая ушедшей жизни, мы действительно что-то меняем в ней, что-то очищаем, оплакав слезами сожаления, что-то — никуда от этого не деться! — как старинные русские духовники на исповедях, которые брали руку исповедовавшегося грешника и клали его себе на шею, со словами: «грехи твои, чадо, на вые моей», так и мы что-то перекладываем с них на свою выю.
Со-страдание… Один подходит к страдающему и умудряется восчувствовать страдание того, другого (умудряется, потому что на самом деле истинное сострадание — великая редкость!) и сразу тому, другому становится легче… Чудо христианской жизни, которая на этом и стоит — на сострадании, на воспитании в своем сердце этой великой способности, которая на самом деле действенной становится только тогда, когда уже д а р у е т с я Богом тому, кто старался сострадание стяжать…
Сострадание — это молитва, и даже больше, чем молитва, это — соборная природа Церкви, неразрывное единство нового человечества в Церкви; и только в Церкви по-настоящему воплощается это таинство сострадания людей вне зависимости от времен, пространств и всех прочих земных разделений.
Сострадание, как действие любви, — есть даже нечто большее, чем молитва и ее прошения. Оно жизнеобразующая; жизнетворная, созидающая сила, которая и в любых вечных снегах способна растопить кусочек земли чтобы дать пробиться к солнцу какому-нибудь хилому подснежнику или медунике…
* * *
Еще не было получено дедом американское гражданство, но он использовал все возможности, чтобы не терять связи с детьми. Кириллу — 7 лет, Майе — 4 года. В деревню доходит открыточка с изображением ночного Нью-Йорка, Гудзона, на обороте которой несколько слов: «Папа целует Киру и Майю и ждет письма от вас. Получили ли вы картинки, которые я Вам прислал»?
Открытки и письма шли в Россию непрерывно. Правда многое терялось, не доходило,
«Дорогая моя маленькая Маюшечка! Отец о тебе часто думает. Девид Смит (эта супружеская пара приезжала в Москву в тридцатые годы и дед передавал с ними подарки для детей — прим. авт. — Е.Д.) и его жена очень тебя полюбили. Я очень по тебе и по вас всех скучаю. Как только дела позволят, так приеду в гости…»
«Дорогой Кируша, напиши дорогой, что тебе, маме и Майке нужно, я вышлю. Напиши, как здоровье, и как у вас все. Я по-прежнему занимаюсь живописью и литературой. Живу один и работаю. Много думаю о всех вас и очень был бы счастлив получить письмо от тебя. Целую вас всех. Отец.»
«Дорогой Кируша, посылаю тебе несколько наших фотографий. Давно не было от тебя вестей. Я тебе писал из Mexico, а так же отсюда многократно — письма и открытки. Получил ли ты их? Ответь! Сие письмо посылаю заказным. Ты меня много раз спрашивал, что прислать мне из Москвы. Если ты можешь найди мне старое издание басен Крылова с иллюстрациями в одном томе, изданное приблизительно в 90-х годах… Я сейчас очень много работаю над новыми книгами по искусству. У меня есть для тебя журнал по искусству французский, как я послал тебе прошлый год. Я скоро его тебе вышлю. Как Майка и мама, почему Майка никогда не пишет? Мне бы очень хотелось получить от нее письмо о ее житье, о ее вопросах, я так бы хотел помочь ей моим советом. Обнимаю тебя и всех вас. Любящий вас отец».
«Дорогой мой мальчик! Как грустно мне было услышать, что твое здоровье не очень крепко. Смит мне ничего не сказал. да он и не очень разговорчив. Всех чувств высказать нельзя. Знаю только то, что не имел понятия о состоянии твоего здоровья. Когда я видел маму в последний раз (Джон и Катя встретились в 1929 году, когда Катя повезла в Европу выставку русских икон — об этом ниже…), то она ничего связного мне сказать не могла. Да и я был запутан тогда в самом себе. Скоро пошлю тебе книгу по рекламе лучшую что есть, а также книгу по архитектуре. Пошлю по почте костюм. В июле выезжает наша приятельница Ester Tulman очень милая девушка, говорит по-русски и член компартии. Она зайдет к вам в Москве…»
Дальше в этом письме шли сетования на материальные затруднения (написано в мае 1937 года), а так же удивительная программа восстановления и поддержания здоровья, написанная специально для Кирилла. Дед был знатоком в этом деле, спортсменом и вообще очень следил за своей формой.
В другом письме он трогательно наставлял Кирилла, как ухаживать за зубами, писал о своей работе над книгой о негритянской скульптуре, которую называл самой замечательной в мире:
«Негритянская скульптура это величайшее из того, что человечество когда-либо произвело. Греческая и египетская хуже. Доисторическая скульптура и негритянская самые высокие в истории человечества, потому что они наиболее культурные. Доисторическая культура очень глубока и построена на знании основных принципов, а не на нагромождении деталей. Обнимаю вас всех еще раз. Любящий вас отец».
* * *
…Что же Катя? К тому времени, когда дед писал это письмо о скульптуре негров, — а это был 1937 год, — Катя стала уже одним из опытнейших и известнейших русских реставраторов. Ее уже звали любовно коллеги «бабушкой русской реставрации» (хотя бабушкой она стала лишь в 1945 году). Екатерина Александровна, любимая ученица Александра Анисимова, уже давно и глубоко занималась чисто искусствоведческими аспектами истории древнерусского искусства, вопросами технологии реставрации, и попутно готовила Материалы к биографии Николая Егоровича Жуковского, которые и издала в 1939 году в полном собрании сочинений своего знаменитого дяди. Это было уже совсем другая Катя — сильная, развернувшаяся: уже всем было виден размах ее крыла. Но и на этот отрезок своего жизненного пути она положила подвижнические труды.