Воздыхание окованных. Русская сага

Домбровская-Кожухова Екатерина

«Я любила ее рассказы безконечно; теперь, как часто, с тоскою, вспоминаю я наши тихие вечера и ее родной голос; мне кажется, что я слышу еще постукивание граненых стеклянных флакончиков, в которых бабуня всегда носила с собой о-де-колон и нашатырный спирт, и звук ее маленького колокольчика, но я знаю, что ее нет уже больше, моей любимой, моей седенькой, и никогда я не услышу голоса ее, доставлявшего мне столько радости… «Всяко бывает, матушка», — говаривала бабушка, сидя со мною в уголке большого зала под образом Младенца Христа, приступая к истории сестер Предславинских»…

Так вспоминала свою бабушку Анну Николаевну Вера Александровна Жуковская в своей повести «Сестра Варенька», (была опубликована в 1914

году). События в «Сестре Вареньке» разворачивались в самом начале XIX века, колорит и подробности Александровской эпохи — все это в «Сестре Вареньке» узнаваемое, семейное, потому что было взято из рассказов Анны Николаевны. А потому и мельчайшие черты жизни тех времен в повести сохраняли очень ценные и неповторимые приметы подлинности, и даже речь повествователя — старинная, мягкая, плавно текущая, с слышимыми отголосками мелодики народного сказа, быть может, на наш теперешний взгляд, и несколько даже вычурная, — была никакой не стилизацией под старину, а заимствована из гораздо более глубокого и чистого первоисточника. Это была бабушкина речь…

Родилась Анна Николаевна, бабушка моих бабушек — Веры и Кати, их брата Александра Микулина и Жоржа (Георгия) Жуковского, молодого мичмана, геройски погибшего в Цусимском сражении, и его родной сестры Машуры (Марии Ивановны Ненюковой, урожденной Жуковской — детей старшего сына Анны Николаевны — Ивана Егоровича) в 1817 году и тихо угасла, сохраняя до последних минут ясность и твердость памяти, в 1912 году.

Какой век она прожила! Детство Анеты Стечкиной (так звали Анну Николаевну в ее родительской семье. Имя писалось через одно «н») прошло в атмосфере еще не остывших воспоминаний о наполеоновском нашествии. Анна Николаевна помнила множество живейших эпизодов из царствования императрицы Екатерины II, Павла I, во времена которых складывалась самая близкая к ней история и атмосфера жизни ее семьи, — тех, кого она лично помнила, знала, любила: ведь события и картины на исторической сцене меняются значительно быстрее, чем атмосфера и дух времени, прижившийся среди людей.

Детство ее пришлось на эпоху Александра I, юность, любовь и лучшие молодые годы замужества — на годы царствования Николая I, зрелость и «возраст мудрости» ее жизни охватили три царствования — Александра II, Александра III, Николая II. Это был волшебный кладезь не отвлеченных и успевших омертветь исторических воспоминаний, но живых и трепетных мимолетностей, еще хранивших ток жизни, помнивших ее болевые точки, ее непрерывную, естественную текучесть…

Без натяжки смело можно было назвать Анну Николаевну воплощением русского XIX века. Она была столбовой дворянкой с очень глубокими родовыми воспоминаниями (Стечькины были записаны в 6-ю часть древнего дворянства родословных книг Тульской губернии), хранительницей преданий чуть ли не со времен «Начальной летописи». Треть жизни ее прошла при крепостном праве со всем присущим тому времени самочувствием, реалиями и привычками. Анна Николаевна была типичной русской помещицей, укорененной в усадебной жизни, погруженной в стихию природы, свободы и широкого дыхания пространств, и в то же время никоим образом не страдала провинциальной ограниченностью — ни по складу души, ни по образованию и мышлению.

В ней жило удивительное сочетание природно-опытного и культурно выделанного знания: крестьянского трудолюбия (бедная недоходная усадьба, условия жизни, понуждавшие входить во все тонкости крестьянской работы и тяготы хозяйствования), непраздности, а, значит, и способности постигать жизнь в ее библейской первоосновной простоте («в поте лица твоего снеси хлеб твой…»), и истинно дворянского творческого чувства свободы и достоинства.

И все это вместе, пронизанное всегдашним искренним предстоянием пред очами Бога, хождением перед Богом, порождало тот единственный и неповторимый русский пушкинский

дворянский тип, который поэт нес и в самом себе (дивный многозначащий, типично русский союз Александра Сергеевича и крепостной няни) и промыслительно запечатлел в образах героев «Капитанской дочки» и «Онегина», где выморочный герой-Петербуржец сопоставляется с чудным цветком русской дворянско-деревенской стихии — девочкой Таней. Но более всего, пожалуй, характер, образ и дух Анны и ее воспитания был близок духу «Повестей Белкина», неповторимому духу старинной русской жизни, русского благочестия и непременного свойства его — подлинной простоты, которой дышат и сохранившиеся до наших дней письма Анны Николаевны…

У прапрабабушки Анны Николаевны был дар слова от Бога, сбереженный от древнерусских корней, от того великого духовного дарения, которое когда-то щедро излилось на зачинавшийся и мужавший русский народ вместе с «миром излиянным» языка церковного-славянского. Тот русский язык был единым и пребогатным целым, диапазона всеохватного — земля и небо, и «гад морских подземный ход», свидетельствовал он о полноте национальной жизни, о богатстве оттенков ее, о разнообразии, глубине, широте и великодушии сердца народного, о самобытности характера его — непобедимого и в своем смирении, и в своей удали бесшабашной, и в своем заветном национальном желании объюродеть пред Богом, — то есть взять вот и отдать Богу совсем все — влоть до рассудка своего, до своего места и чина в этой человеческой жизни.

Именно язык этот исполнял (наполнял) духовной силой весь огромный жизненный опыт народа, возделывавшего гигантские пространства, сохранявшего притом и тепло и свет души, и поэзию жизни, которая в истинном своем понимании и есть обоженность. Намеренно употребляю это слово «обоженность», поскольку религиозность — слово не русское и не только по своему происхождению. Оно недостаточное, в своем оземлененном отражении определенных этапов погружения человека в безбрежную стихию Веры и определенных, ограниченных и оТграниченных отношений человека с Богом.

Прежним русским людям больше соответствовало понятие «обоженность» — но, конечно, не в прямом и строгом его богословском понимании, которое ставит обожение человека целью всей его жизни, синонимом совершенства и святости. Можно ведь употреблять понятие «обоженность» и в несколько более широком плане — как констатацию пребывания человека в Боге, в определенной духовной близости, или точнее — в устремленности к Нему, в особенной (дарованной Самим Богом) любви Божией — способностью слышания сердцем первично коснувшейся человека любви Самого Бога…

Анна Николаевна говорила по-русски так же замечательно хорошо, как, наверное, та же пушкинская Арина Родионовна. Отличаясь от нее разве что свободным владением несколькими иностранными языками. При этом, — что поражает! — чужестранной лексики она в русский язык никогда почти не примешивала. Это были редчайшие исключения. И сама этого не делала, и детей с внуками от того строго блюла, не позволяя, как она говорила, коверкать язык. На страже языка стояла ее вера, а язык — на страже ее Веры: инстинктивно чувствуя и сознавая, что чуждое слово несет и чуждое понятие, чуждый дух, который Вера отторгает, а если не будешь осторожно блюсти свою речь, то рано или поздно «исковерканный» язык начнет отторгать от тебя твою Веру.

Речь Анны Николаевны, как и речь многих ее сверстниц — но не всех: ко времени ее рождения в Петербурге уже многие дамы по-русски говорить уже и вовсе не умели, — была яркая, простонародно ухватистая, живая, которая бы нам, нынешним, жеманно опошлившимся со времен Петра, показались бы, — фи! — слишком грубой. Она говорила языком, к которому еще почти не прилипли кальки с европейских наречий. Сквозь эту немудреную русскую речь (как немудрена и речь Пушкина), — светилась еще незамутненная ипостась русскости.