Вожак
Шрифт:
— Ерунда, — безапелляционность Валерии сродни властности командира. Юлий утверждает, что воинский чин получил он, а все, что к чину прилагается, досталось супруге. — Это мы можем себе позволить. Рожаем в первом дворце, и хватит об этом.
— Рожаем, — соглашается Изэль.
Ей нравится множественное число. Оно успокаивает, как если бы Валерия и вправду собралась отдаться акушерам вместе с невесткой, разделив роды на двоих. Вдвоем легче. Матерь Омесиуатль! Втроем еще легче, потому что есть Марк. Вчетвером — в Луция, старого клоуна, Изэль влюблена по уши. Вшестером — свекра, а в особенности его старшего брата, Изэль побаивается, но знает, что лучших тылов не придумать. Всемером: Пак — это отдельная
Если она и плачет ночами, то старается, чтобы Марк не услышал, и вообще все это глупости. У беременных нервы — тряпочки. Дождь с утра, и глаза на мокром месте. Когда Марк предлагал ей просмотр свежих записей с Острова Цапель, желая успокоить, доказать, что жизнь на родине наладилась — Изэль отказывалась, вплоть до ссоры с мужем. Надо принимать обстоятельства такими, какие они есть: нет надежды, нет и разочарования. В конце концов, если посмотреть вокруг трезвым взглядом, это в некоторой степени честный плен, это почти эйфория, а то, что нет солнца, так не все же сразу.
— Рожаем здесь.
— Ага, здесь.
Диалог, содержательный как сама жизнь, мог бы длиться вечно, когда б не две помехи, ближняя и дальняя. Дальней была физиология: сколько ни носи, однажды станешь мамой. Ближней был Пак:
— Кыш! Брысь! Никаких женщин!
Изэль ни капельки не боится Пака. А уж Валерия — так точно. Вооружившись упреками и осознанием собственной правоты, свекровь накидывается на карлика: чего орешь, еще испугаешь, не видишь, мы с пузом, мужичьё тупое… Изэль ищет паузу, вклинивается, смягчая конфликт: да, подошли, не заметили, да, казан не любит женщин. Никто не любит женщин, уточняет Валерия. Раз-два, и в бега, на работу, на войну, в командировку, а мы страдай и мой посуду.
Пак хохочет.
Бес, дорвавшийся до жарки особо злостных грешников, Пак пляшет у казана — широченного чудовища из пористого чугуна. Поднять казан, установить на живой огонь, а уж тем более снять с огня полным доверху, со всем аппетитным содержимым — о, это мог только сам карлик, с его ручищами записного акробата. Два козленка — молоденьких, постных, нарубленных порционными кусками — к этому времени уже всласть обжарились в масле, прокаленном заранее. Сейчас Пак перекладывает мясо слоями, пустив в ход груду слив — избавленных от косточек, кислых как ухмылка должника — и свежую зелень в количествах, вызвавших бы восторг у козлят, останься бедняги живы. Зелень карлик покупал лично, никому не доверяя, в лавочке, которую держала семья эмигрантов с Хиззаца: тархун, кинза, мята, петрушка, лук перьями, черемша.
Из могучей пригоршни идет снег: морская соль.
— Ой, вкусно, — Изэль принюхивается.
— Это еще не вкусно, — со смачным чпоканьем Пак откупоривает бутылку белого вина. Пробка гранатой летит в сумерки; странно, что не взрывается. — Это еще так, парад-алле!
Вино хлещет в казан.
— Мужчины, — с непередаваемым презрением говорит Валерия. — Кто сказал, что они умеют готовить? Ты поди приготовь, когда стирка, глажка, уборка… Спиногрыз орёт, любимый муж кричит из ванной: «Где мои носки?!» Вот это кулинария…
— Яичница, — Пак согласен. — Яичница спасет мир.
— «Неделя раз-два-три», — спрашивает военный трибун. — В курсе?
Марк кивает. Он в курсе приказа № 07/123, который дядя назвал «неделей раз-два-три». Он не просто в курсе, но говорить об этом неохота.
— Твоя работа?
Дяде плевать, чего хочется или не хочется любимому племяннику. Такой уж он: Гай Октавиан Тумидус, упрямый человек. Когда этот монстр ломится к намеченной цели, лучше не стоять у него на пути. Впрочем, есть цели, к которым монстру ломиться — себе дороже. Старею, думает монстр в минуты слабости. Взвешиваю.
— Твоя работа? — повторяет он, потому что Марк молчит.
Ночь. Звезды. От реки тянет прохладой. Растолкав облака, плывет млечно-желтая Лукреция, царица небес. Лик красотки рябой от зависти: луне хочется вниз, в компанию. Женщин, завернувшихся в пледы так, что наружу торчат одни носы, на веранде развлекает старый Луций. Сюда, к ограде загона, доносятся взрывы смеха. Клоун в ударе, смех усиливается басовитым хохотом Пака. Растормошить маленького акробата, видавшего виды, вызубрившего байки старика до последней репризы — это надо уметь. Не исключено, что тактичный Пак валяет ваньку, работая группой поддержки. В конюшне ревниво ржет Тайфун: завидует глотке карлика. Кобыла Лира фыркает, и Тайфун умолкает.
— Разработка группы экспертов. Утверждено командованием.
— Не жмись, скромник. Идея твоя?
— Никак нет, господин военный трибун!
— А без чинов? По-родственному?
— Ну, моя.
— Ночью приснилось?
— В сортире, — стыдливо признается Марк.
Он действительно сидел в сортире, когда на коммуникатор упал список проб, намеченных на ближайшее время. С некоторых пор обер-центурион Кнут дневал и ночевал в обнимку с уникомом: старуха жрала «кудрявого адъютантика» поедом за каждую секунду промедления. Делила на Зеро, как выражался опытный Мамерк. Изучение списков было для Марка формальностью, которой он старался не пренебрегать — во избежание. Из помпилианцев, успешно закончивших корсетные курсы, формировались декурии добровольцев, желавших попробовать себя в качестве коллантариев. Таких было не слишком много: большинство всерьез опасалось погибнуть при испытаниях или заполучить тяжелую психическую травму. Их тысячу раз заверяли в полной безопасности эксперимента, объясняли, что в худшем варианте добровольцу не удастся выход в большое тело, и всё, но страх сидел глубоко, на уровне инстинкта, и справиться с ним удавалось редким смельчакам. Взгляд Марка бежал по списку наискосок, здравый смысл подсказывал, что пора вставать с толчка, мыть руки, ехать на службу — и тут чуйка, зубастая зараза-чуйка вцепилась здравому смыслу в нежную ягодицу.
Пробус.
Спурий Децим Пробус.
Марк не знал, был ли этот Пробус наладчиком навигационных систем, с которым Марк делил каюту на «Протее». Он обратил внимание на кандидата в коллантарии по другой причине. Обычно те, кто посещал курсы с целью прихватить астланина в корсет, что на языке толстых бумажников значило срубить деньжат на энергетических акциях — они в коллантарии не пробовались. Какой резон морочиться со стабилизацией ресурса своих рабов, если выход в большое тело надежней, чем скальпель хирурга, отсекал тебя от рабов раз и навсегда? Пробус, фигурант свежего списка, был уникумом — Марк случайно запомнил его, отметив знакомую фамилию в перечне курсантов, успешно справившихся с корсетизацией тузиков.
Старуха была на совещании. Марк ворвался к ней, взломав три линии обороны. К счастью, госпожа Зеро числилась в профсоюзе палачей-гуманистов: прежде чем повесить, она давала смертникам последнее слово. Итогом битвы стал приказ «неделя раз-два-три» — категорический запрет на совмещение удачной корсетизации астланина с попыткой сделаться коллантарием.
— Ну да, — задумчиво говорит военный трибун.
Бренди в его стакане маслянисто отблескивает. Жидкость тяжело, с ленцой качается. По ней бегут мягкие, чуть подрагивающие волны.