Вожди в законе
Шрифт:
Коноплева, в свою очередь, написала ряд документов, подкрепляющих собственную легенду об эсерке-перебежчице, эсерке-предательнице, перевербованной советской властью. Чекистам важно было иметь в архиве материалы, говорящие о том, что Коноплева бывшая эсерка, а не просто сотрудник ВЧК. 15-16 января такие документы были составлены. Так, 15 января 1922 года ею было написано письмо в ЦК ПСР, где она доводила до сведения ЦК ПСР, что ею "делается сообщение Центральному комитету РКП(б) о военной, боевой и террористической работе эсеров в конце 1917 года по конец 1918 года в Петербурге и Москве"(116). В тот же день Коноплева дала пространные показания о подготовке ЦК ПСР террористических актов против Володарского, Урицкого, Троцкого,
Тогда же, 15-16 января было составлено личное письмо Коноплевой секретарю ЦК Л. П. Серебрякову. В этом письме Коноплева объясняла как и почему она переметнулась от эсеров к большевикам(118). По смыслу письма, оно должно было быть датировано задним числом, например, январем 1921 года, как если бы письмо писалось до вступления Коноплевой в РКП(б). Видимо, письму решили не давать хода, и дата на нем осталась настоящая. В письме "Дорогому Леониду Петровичу" обсуждается вопрос о том, готова ли Коноплева только еще вступить в партию. И это писал член партии с более чем годичным стажем:
"Дорогой Леонид Петрович! Мне хочется немного поговорить с Вами, поделиться своими мыслями. Весь 1919 год был готом ломки моего старого идеологического мировоззрения. И результат был тот, что и по взглядам своим и по работе фактически я сделалась коммунисткой, но формальное вхождение в РКП считала невозможным благодаря своему прошлому. Еще будучи в ПСР, а также в группе "Народ", я считала, что долг наш -- мой и Семенова -- во имя справедливости открыть те страницы в истории ПСР, скрытые от широких масс, Интернационалу. [...] Интернационал должен знать все темные, все скрытые стороны тактики партии в последнюю революцию. Но как это сделать, я не знаю. Вопрос этот, связанный с тяжелым личным моральным состоянием, стал перед вхождением моим в РКП. С одной стороны, я чувствовала, сознавала, что не имею морального права войти в партию, перед которой имею столько тяжких грехов, не сказав ей о них; с другой стороны, считала, что открыть его, не указав фактического положения вещей, связи с прошлой работой в ПСР, персонально ряде лиц, я не могла -- слишком все было связано одно с другим. Это же считала неприемлемым со стороны моральной -- попросту говоря, предательством старых товарищей по работе. Насколько было приемлемо для меня сообщение о прошлом Интернационалу -- объективному судье, настолько неприемлемо Центральному Комитету или иному органу РКП. Политическая партия не судья другой партии, они обе стороны заинтересованные, а не беспристрастные судьи. Таково было мое убеждение. Перед вступлением в РКП я Вам говорила не раз, что мое прошлое мешает войти. Но я решила перешагнуть через прошлое и в партию вошла, имея на мысли дальнейшей работой хоть немного покрыть прошлое, свои ошибки и преступления перед революцией.
Приехав за границу, читая с.-р. орган "Воля России", старое воскресло с новой силой. Это травля русской революции, Коммунистической партии, которую ведут эсеры, раздувая и крича об ошибках РКП, стараясь восстановить против нас западноевропейский пролетариат, крича об ужасах ЦК и красного террора, зародили мысль о необходимости во имя революции и партии раскрыть перед пролетариатом, и международным и русским, истинное лицо ПСР, ее тактику, ее преступления перед революцией.
Я знаю, что все, что в интересах революции, -- допустимо и справедливо. Интересы революции -- наша правда, наша мораль, и когда мы с Семеновым перед отъездом его в Россию обсуждали этот вопрос, то так решили оба -- если интересы революции требуют, то мы должны, обязаны это сделать, хотя бы с точки зрения человеческой морали это было неприемлемо... Как за террористическим актом должна последовать физическая смерть выполнителя,
Я задавала себе вопрос, старалась проверить себя, что, может быть, потому так тяжело, так мучительно подавать мне заявление в ЦК РКП, что у меня осталось что-то общее с эсерами, какая-то связь. На это ответил себе, отвечаю и Вам -- нет, ничего не осталось. Как они являются врагами революции, врагами РКП, так они и мои враги...
Дорогой Леонид Петрович, не знаю, разберетесь ли Вы в моем писании... Я тут совсем одна. Путалась и разбиралась в этом вопросе и, откровенно говоря, совсем запуталась в морали...
Всего, всего лучшего.
Лида.
15 января 1922 года.
Добавление к письму:
...Все это я Вам пишу как товарищу, мнение которого я ценю и уважаю, и как человек человеку. Еще раз повторяю, что у меня нет ни тени сомнения и колебания в том, что я должна и обязана, внутренне обязана сделать для революции, но как совместить это с моральной этикой -- не знаю, не умею и боюсь.
Простите за такое сумбурное письмо и напишите мне. 16 января 1922 года.
Лида.
P. S. Во всяком случае, уведомите меня... о получении доклада и письма. Это обязательно сделайте"(119).
Удивительно и то, что Коноплева, бывшая террористка, по легенде убивавшая большевиков, обращается к секретарю ЦК "Дорогой Леонид Петрович", и то, что вопрос о приеме в партию решается ею не в той плоскости, примут или не примут Коноплеву большевики, а готова ли морально или не готова сама Коноплева вступить в партию. Очевидно, что это письмо -- неиспользованный черновик, часть общего сценария эсеровского процесса. Но адресовано письмо старому хорошему знакомому, если не другу. Подтверждение этому мы находим в мемуарах жены Серебрякова:
"Весьма характерно, что Лидия Коноплева, правая эсерка, выдавшая планы своей партии, готовившая террористические акты (процесс Гоца и др. прогремел на всю планету), пришла именно к Серебрякову для исповедального разговора и ему первому поведала все, что знала о кровавых намерениях бывших единомышленников. Впоследствии она постоянно бывала у нас: желтоволосая, неприметная внешне, молчаливая женщина, похожая на сельскую учительницу, с тяжелым взглядом едва окрашенных женских глаз. Она, как оказалась, под этой заурядной непривлекательностью прятала бурным темперамент и специфический изворотливый ум ловкого конспиратора. Перед Серебряковым она и ее друг (забыла его фамилию) [Семенов] доподлинно благоговели. После суда над эсерами оба они уехали за границу с секретными поручениями"(120).
Совершенно очевидно, что секретарь ЦК Серебряков мог дружить с Коноплевой только в одном случае -- если она была и оставалась коммунисткой. С бывшим эсеров-боевиком Серебряков дружить бы не мог. Посмотрим, кто еще был вхож в дом Серебрякова и с кем еще он дружил:
"Большая братняя любовь на протяжении многих лет соединяла Свердлова с Леонидом. Они долго находились в одной ссылке, а с первых дней Октябрьской революции работали вместе. Вся многочисленная семья Свердловых, его сестры, братья, жена сохраняли короткие дружеские отношения с Леонидом и после смерти Якова Михайловича"(121).
Итак, друг No 1 это Свердлов. Читаем дальше: "Валерий Межлаук как-то сказал мне, после того, как поссорился из-за какой-то мелочи с Леонидом (оба работали заместителями наркома путей сообщения Дзержинского), что Леонид хитер и лицемерит"(122).
Здесь нам важна не личная характеристика, может быть к тому же не объективного свидетеля Межлаука, а тот факт, что Серебрякова взял к себе заместителем Дзержинский. Поэтому правильно предположить, что Серебряков был его правой рукой. Совместная работа была скреплена и личными дружескими отношениями. Серебрякова пишет: