Возле стылой воды
Шрифт:
Порой он навещал рыбаков. Они его привечали. Ведь страх было глядеть, как он в дырявых резиновых сапогах, считай на босу ногу, среди зимы бедует. В портянки его одели, в носки, оставляли жить. Дары он принимал, но уходил к себе.
И теперь, когда его обидели, куда было податься? Лишь к рыбакам. И Сашка заспешил к ним вдоль берега, отмеряя привычный путь от холмистых Скитов, чье название восходило ко временам давним, монастырским, - от Скитов к хутору.
Рыбаки квартировали в казенном доме железнодорожного обходчика, над самой водой. Они только что пришли со
– За ухой пришел, рыбачок? Или свою сдать хочешь?
Сашка сразу подошел к Михалычу, немолодому рыбаку, человеку дружелюбному, и начал жаловаться:
– Приехали, обидели Сашку... Сетку забрали, пешню... Я не воровал. Я сетку нашел, чинил ее. Они забрали, - показывал он пальцем на "газик" с желтым верхом, стоявший у соседнего дома.
Михалыч все понял.
– Рыбинспекция. Придурки, - сказал он.
– Справились. Либо пьяные, - и пошел к соседнему дому, где шла гульба.
Он пробыл там недолго и вернулся злой.
– Подлянки...
– ругался он.
– Погань... Топить таких надо.
– Надо, надо!
– горячо поддержал его Сашка.
– Ладно, - вздохнул Михалыч.
– Найдем тебе сетку и пешню. Не горюй. Пойдем, с нами пообедаешь.
Сашка понял, что Михалыч ему не поможет. Он покрутился еще между рыбаков, жалуясь:
– Забрали... Моя сетка... Пешню я нашел... Я не украл...
– убеждал он. Сашка не ворует. Чужое не берет.
Его звали в дом, к горячему обеду. Но Сашку жгла такая обида, что было не до еды.
– Зачем забрали сетку? Плохие, злые.
Он заглядывал в людские лица, пытаясь найти ответ. Глаза его горели болезненно.
В дом, под теплую крышу, он так и не пошел. Поглядел на желтый вездеход, погрозил ему пальцем и двинулся в обратный путь.
Начался легкий снегопад. Ветер все так же тянул вдоль реки. И теперь уже не волны белой поземки бежали по льду, а вовсю гуляла снежная замять.
Сашка возвращался в землянку не рекой, а своей тропою, под высоким берегом, затишкой. Метель ему не мешала. Он быстро шел, бормоча: "Плохие... Сашка не ворует... Плохие..."
По-зимнему, по-ненастному рано стало смеркаться. Белесые сумерки прежде поры накрывали безлюдную округу: придонские холмы, замерзшую реку, далекий простор лугового берега, - все укрывалось и пряталось в быстро сереющей мгле зимнего ненастья.
Возле землянки Сашка вдруг остановился и замер. В горячечной сумятице мыслей человека больного и обиженного внезапно начало проясниваться: шелухой отлетало пустое и остались лишь слова доброго рыбака Михалыча. Михалыч всегда говорил правильно, и все его слушались, хотя он и не был бригадиром. Но он давно рыбачил, давно жил и поэтому все знал. Он правильно сказал Сашке, он велел ему... И пришла пора исполнять сказанное. Вечерело.
На разъезде, в доме, где гостевала и бражничала рыбинспекция, с полудня зажгли свет и потому снегопад, метель и вечер не сразу заметили. Лишь настенные часы боем своим подсказали, что пора в дорогу.
Засобирались. Радушный
Погрузили в кузов мороженых судаков да лещей, припасенных хозяином, и распрощались.
Инспектор, который не отказывал себе за столом, был пьян и поэтому сразу улегся на заднее сиденье, пробормотав: "До дому не кантовать..." Шофер был хмелен в меру. Он выехал со двора, за хутором спустился на лед и покатил знакомой дорогою.
Стемнело. Мело. Желтый свет фар упирался рядом с машиной в зыбкую кисею снежной замяти. Но дорога была накатанной, можно прибавить газу.
Не увидев, а почуяв смутную тень железнодорожного моста, шофер сбросил газ и вовремя углядел вешки - камышовые пучки с правой стороны, где из года в год река не замерзала, а лишь схватывалась льдом на стремнине. Эту майну он знал, сто раз мимо ездил, и что-то шевельнулось в хмельной голове: вдруг почудилось, что вешки стоят не так, должны стоять левее.
Машина ушла под лед на скорости, ломая непрочное корье колесами и выбив закраиной лобовое стекло. Вода хлынула в кабину, помогая шоферу открыть свою дверцу. Инспектор, спящий на заднем сиденье, повернулся, хотел крикнуть и сразу захлебнулся. Шофер выбрался из кабины, но поздно, когда машина мягко стала на дно. Он угребался и сумел выплыть, но ниже спасительной полыньи, ударившись головой в лед. Он стукнулся раз, другой, третий, потом дважды хватнул теплую подледную воду. И все кончилось. Поднимались, бурля, воздушные пузыри из машины, желто светили фары ее.
А Сашка сидел возле своей землянки другой уже час, ожидал. Наконец он услышал гул машины, треск проломленного льда. Криков не было.
Недолго переждав, он пошел к полынье. Но поглядел на нее лишь издали. Темнело окружье воды и ломаного льда.
Сашка переставил на прежние места камышовые вешки, промочив их снизу водой, чтобы примерзли и ветром не сдуло.
Он почуял, что коченеет, от ветра и холода промерзнув до самого нутра, до костей.
Обжитая землянка не была спасеньем, но лишь от ветра затишкой. Сашка разжег огонь в печке и раз за разом стал набивать дровами ее невеликое железное чрево. Прямая труба гудела. Дрова занимались огнем и прогорали быстро. Сашка подкладывал и подкладывал новые. Бока железной печки засветились малиновым светом, и жар поплыл, волна за волной.
Печной огонь освещал землянку неверным, мерцающим светом. Дощатая лежанка с тряпьем, дощатый же стол, жестяные банки...
Сашка глядел вокруг, силясь понять, что это и откуда... И почему он здесь? Да и он ли это? Он что-то хотел вспомнить, и что-то вспоминал, и, отходя от печки, разглядывал убогое ложе, жестянки на столе, трудно понимая, что это немудреная, но посуда.
В землянке было тихо, лишь дрова потрескивали да пламя гудело в трубе. Осторожно, словно впервые, Сашка приоткрыл дверь и сначала выглянул, а потом вышел наружу.