Возлюбивший войну
Шрифт:
Он уже заканчивал, когда рядом с «Телом» остановился «джип». Туман все больше рассеивался, и в нем, в клубящейся, пронизанной светом дымке, быстро катилось к западу солнце. Кто-то из машины окликнул Базза, и я узнал по голосу Кудрявого Джоунза, офицера оперативного отделения штаба авиагруппы и союзника Базза в борьбе со стариной Бинзом.
– Подойди-ка сюда на минутку, – сказал он, когда Мерроу отозвался.
Базз встал, обвел своих слушателей довольным взглядом – так обжора после еды осматривает опустошенные тарелки – и, подрыгивая и приподнимаясь при каждом шаге на цыпочки, перебежал площадку. Джоунз приоткрыл дверцу машины, и Мерроу остановился перед ним, поставив ногу на стальную подножку. Мы не слышали, о чем они бормочут, но потом до нас донесся пронзительный голос нашего командира:
– Они что, хотят угробить нас?
Восклицание Базза прозвучало
Вскоре Джоунз уехал, и Мерроу вернулся к нам. Люди зашевелились и заволновались, они знали, что Мерроу обычно ничего не скрывает от них.
И любимец Мерроу, штурман Клинт Хеверстроу, осмелился спросить:
– Что они там придумали?
Они и в самом деле вечно что-нибудь изобретали, чтобы помучить нас. Они-то знали, как вести свою войну.
Мерроу стоял, широко расставив ноги, и смотрел на нас сверху вниз. Наверно, он казался самому себе прекрасным. Ведь он был храбр, но это была храбрость самовлюбленного человека, опасная для окружающих.
– Они уже послали самолеты на Регенсбург, – сказал он. – Они послали их в восемь часов.
Наступило время вылета, без четверти десять, и мы поднялись в самолет. Ушел вверх стлавшийся по земле жемчужный туман; на восток, словно клочья пены по каменистому руслу речки, бежали облака. Со своего места в кабине я видел далеко вдали куб диспетчерской вышки и даже различал за ее железными перилами маленькие фигурки офицеров оперативного отделения. На поле в разных местах виднелось восемь или десять «летающих крепостей» – мрачных, приземистых, загадочных, будто вросших в землю своими хвостовыми колесами. Огромный, покрытый маскировочными пятнами и полосами бензозаправщик британских ВВС с прицепом медленно двигался по главной дороге к ангарам. По дорожке вокруг летного поля взад и вперед суетливо носились «джипы».
Красная сигнальная ракета с двумя огненными хвостами прочертила над аэродромом дугу. Запустить моторы!
Мы приступили к своему обычному ритуалу. Пока Базз наблюдал за провертыванием воздушных винтов вручную, я приказал Негрокусу Хендауну, на попечении которого, как бортинженера и стрелка на верхней турели, находилась часть самолета, расположенная сразу же за пилотской кабиной, отправиться в бомбовый отсек и открыть ручной отсечный клапан гидравлической системы, чтобы я мог проверить в ней давление. Потом наступили горячие минуты для нас с Мерроу. Я открыл жалюзи обтекателей и блокировал краны; удостоверился, что краны от запасных баков с горючим и переключатель перекачивающего топливного насоса выключены; перевел кран сигнализатора противопожарной системы на двигатель номер один – его мне предстояло запустить первым; поставил «на холод» управление промежуточным охлаждающим устройством; после того как Базз некоторое время резко манипулировал секторами газа, открыл воздушные фильтры карбюраторов… Мерроу обращался с техникой крайне небрежно и бесцеремонно, чем отравлял мне минуты товарищества, возникавшего между нами вот в такие моменты, когда мы воскрешали к жизни мощь самолета, – этот процесс вызывал у меня трепет восхищения уже с первых рейдов, и его не мог заглушить даже сильнейший страх; я волновался отчасти потому, что в конечном счете это мои руки приводили в действие двигатели, а отчасти потому, что меня всегда изумляла и потрясала прекрасная сложность гигантских воздушных крепостей – бесчисленные циферблаты, переключатели, кнопки, ручки, сигнальные лампочки – окончания нервных волокон, ведущих к наиболее жизненно важным органам и мускулам самолета. Мы с Мерроу представляли собой два полушария мозга воздушного корабля, и каким поразительным зрелищем было пробуждение этого огромного существа перед чудесным актом полета!
Но так было в прошлом. Теперь же я принуждал себя проделывать все необходимые операции.
Мерроу продолжал свой яростный обличительный монолог по адресу штаба авиакрыла. Лучше чем все остальные он понимал, что означало для нас решение командования отправить первой группу самолетов для удара по Регенсбургу. Как сообщил ему Кудрявый Джоунз, командование исходило из того, что нельзя задерживать вылет этого соединения, поскольку в противном случае его самолеты не супеют до наступления темноты добраться до незнакомых аэродромов в Северной Африке. Между тем весь смысл двухэтапного рейда как раз
Путаясь от злости и обильно пересыпая свою речь ругательствами, Базз рассказал нам обо всем этом и еще о многом другом. Он был так взбешен, что я боялся, как бы он не напутал что-нибудь с топливными кранами или приборами управления.
Но в конце концов он кивнул мне, я нажа пусковую кнопку двигателя номер один и почти сразу услышал завывание инерционного стартера. Включив заливной шприц, я поставил его на первый двигатель и подкачал солидную порцию горбчего. Базз отсчитывал секунды, потом, все еще продолжая возмущаться убийцами из штаба, снова кивнул мне, я включил сцепления, добавил горючего и увидел, как в воздушной струе от винта промелькнула струйка голубого дыма; двигатель заработал, мы услышали его рев и почувствовали мощное сотрясение мотора.
Затем мы занялись вторым двигателем. Я испытывал странное чувство одиночества. Мне вспомнился тот день, двадцать восьмое июня, когда наш самолет принимал участие в довольно безопасном рейде на Сен-Назер и вместо меня Мерроу взял вторым пилотом Малтица – нужно было проверить его в боевой обстановке, прежде чем назначить командиром корабля; я стоял на диспетчерской вышке, вцепившись в поручни, и, слушая, как из разбросанных на огромной территории зон рассредоточения доносятся беспорядочные выстрелы заводимых двигателей, как эти звуки постепенно сливаются в нарастающий рев, чувствовал себя одиноким альпинистом, замерзающим на склоне горы под гул далекой лавины.
Вскоре дружно заработали все четыре двигателя, и я не спускал взгляда с указателей температуры масла и с манометров – двух многозначительных кружочков на каждый двигатель на пульте управления прямо перед моими глазами; двигатели еще прогревались, когда в наушниках телефона послышался раздраженный голос Мерроу:
– Лемб, а ты не забыл о проверке?
Далеко не впервые наш радист Батчер Лемб, умудрявшийся порой выполнять свои обязанности так, словно никакой войны нет, забывал перед выруливанием проверить приводное устройство.
– О-о! – послышался его ответ.
Но вот в наушниках – все мы десятеро были соединены внутренней телефонной связью – прозвучало восклицание Мерроу, одно из тех его ободряющих бранных восклицаний, которые все мы так любили в прошлом, в тяжелые минуты, и которые, по-моему, и в это утро нравились всем, кроме меня, – сейчас я ненавидел их до того, что, услышав, ощутил во рту вкус ржавчины:
– Не знаю, как вы, мерзавцы, вернулись бы домой, если бы не я!
Вот чем брал нас Базз. Он часто говаривал, что с нашим самолетом ничего не произойдет, пока Мерроу с нами. «Вы видите? – крикнул он, когда самолет Бреддока взорвался буквально перед самым нашим носом. – Такое с нами не случится. Нет, нет, пока я управляю этим корытом!» А потом вспышка негодования: «В чем дело с этим сукиным сыном Бреддоком? Он что, совсем не знал, как маневрировать под огнем зениток?.. Я должен переговорить с этими ублюдками. – Базз имел в виду пилотов других машин. – Они же погубят себя!» Наша машина была неуязвима, а Базз был нашим амулетом. «Такое не произойдет с нашим корытом, сынок». И экипаж, особенно сержанты, верил Баззу. О неуязвимости самолета Мерроу в казармах рядового состава ходили легенды. Случались, конечно, и с нами неприятности – например, зажигательные бомбы со своих же самолетов во время восьмого, на Киль, рейда, – однако факт оставался фактом, нашей машине действительно везло. Там, наверху, существовало нечто, именуемое везением. Это была одна из тех особенностей войны, которые я ненавидел. Мне был нужен мир, где бы не везение управляло каждым шагом человека, а сам человек.
Но из всех, кто сотрясался сейчас в недрах самолета, только я, и один я, знал истину. Никаким волшебством Мерроу не обладал. Все это сплошное бахвальство. Не был он наделен силой, способной передаваться другим и гарантировать нашу безопасность, как мы воображали. Я знал это от Дэфни.
Мы были уязвимы, да еще как!
И тем не менее я обнаружил, что даже сейчас испытываю перед Баззом если не восхищение, то похмелье после восхищения, какую-то зависть, и готов признать его превосходство.