Возлюбивший войну

Херси Джон

То, что я увидел, отвлекло меня от этих мыслей. В течение нескольких минут, пока мы преодолевали Ла-Манш на высоте в восемнадцать тысяч футов, за кораблями нашей армады вытянулись прерывистые, расплывающиеся шлейфы инверсии. Каждый самолет казался гигантской кистью, оставляющей мазки извести на полуденном небе. К счастью, они быстро рассеялись и во время дальнейшего подъема не образовывались – к счастью потому, что какое бы красивое зрелище ни представляли собой следы конденсации, они таили угрозу для летящих в строю самолетов, ибо служили укрытием для истребителей противника.

Далеко впереди, над территорией врага, я различал скопление перистых облаков; тонкой пеленой они

затягивали небо где-то еще выше нас, и я подумал, что, возможно, под их прикрытием скрывается подстерегающая нас опасность. Внизу, как раз под этим облачным слоем, я с трудом рязглядел темную, расплывчатую линию вражеского побережья. Все, что открывалось нашему взору, казалось колоссальной пастью, верхней челюстью которой были облака, а нижней земля. Между ними, прямо по нашему курсу, ведущему нас в эту разверстую пасть, лежала туманная муть, серая неопределенность, переходящая в мглу.

Глава четвертая

НА ЗЕМЛЕ

С 17 апреля по 18 мая

1

Невозможно уловить момент, когда засыпаешь. Я боялся, что всю ночь проворочаюсь с боку на бок, но получилось иначе. Еще до того, как пришел Мерроу, я провалился в глубокий сон и пробыл в его темной пустоте до половины десятого утра, когда Салли принялся трясти меня за плечо.

– Завтрак в десять, – говорил он. – Инструктаж в десять тридцать. Поднимайся, слизняк!

Нет. Не может быть. Нельзя же так – три дня подряд!

Но это не снилось мне. Салли не отставал:

– Я серьезно, дурачина! Вставай. И поднимай заодно своего толстозадого командира.

Мерроу наконец пришел в себя и так разбушевался, проклиная на все лады штаб крыла, что забыл, видно, и о предыдущем вечере, и о Дэфни.

После инструктажа мы разошлись по самолетам, вырулили на старт и тут узнали, что время вылета переносится. Потом его откладывали еще и еще, пока не отменили совсем.

В течение тех недель, что мы обучались в Пайк-Райлинге и не принимали участия в рейдах, вылеты отменялись часто, но только теперь мы на себе испытали, как это ужасно. Нам предстояло совершить третий подряд боевой вылет. Два часа нас держали в ожидании, заставили пропустить ленч, а потом отбросили, как кукольники марионеток, почувствовав, что от нитей немеют пальцы.

В грузовике, на пути с аэродрома, Мерроу был воплощением любезности. Это очень меня удивило. Видимо, мысль о Дэфни не вызывала у него угрызений совести. Ни единого слова о том, что произошло. Часы показывали четыре тридцать, когда мы возвратились в свою комнату.

Я помылся, надел обмундирование защитного цвета, отправился в магазин для военнослужащих и попросил сидевшего позади зарешеченного окошка старшину отпустить мне коробочку с тремя презервативами.

На этот раз я почти разделял неприязнь Мерроу к сержантам – вечно они насмехаются.

– Подцепили кого-нибудь вчера на танцах в офицерском клубе, сэр? – поинтересовался старшина, сверкнув зубами, вполне достойными красоваться на плакате, рекламирующем новую чудодейственную зубную пасту. – Поздравляем с… – Он, должно быть, хотел сказать: «С быстрой работенкой».

Я не имел особого опыта в подобных делах и почувствовал, как краска стыда, вспыхнув где-то на затылке, покрывает лоб, и вскоре мое лицо, наверно, выглядело, как розовая промокашка, однако у меня хватило самообладания ответить:

– Это подарок для мерзавцев-штабистов, чтобы не забеременела мадам оперативная обстановка, с которой они нянчатся, как с любовницей.

– Желаю вам приятной поездки, сэр! – сказал старшина.

Я взял увольнительную и присоединился к группе отпущенных в Кембридж

ровно в тысячу восемьсот часов, как было принято говорить, и это в тот день звучало особенно правдоподобно – именно столько времени, казалось, прошло между тем, как Салли бесцеремонно растолкал меня утром, и восемнадцатью ноль ноль, когда, скрежеща коробкой скоростей, автобус английских ВВС, похожий на игрушку для взрослых, повез нас в смягченный дымкой закат. Весь день, даже в минуты ожидания несостоявшегося вылета, я испытывал какое-то странное, постоянно меняющееся настроение, – наверно, так должен чувствовать себя светлячок, то вспыхивающий, как жаркий огонек, то снова гаснущий и холодный. Меня наполнял свет, как только я вызывал в своем представлении образ Дэфни и видел всю ее совсем близко: обещание счастья в ее глазах, когда она, разговаривая с этим здоровенным буком Бреддоком, время от времени посматривала на меня; ее чуть вздрагивающая рука, будто она держала не обфкновенную пудреницу, а живую птичку; ласковый взгляд, устремленный на маленькое круглое зеркальце, словно она видела в нем не самое себя, а двойника, говорившего: «Ах, это ты! Рада видеть тебя, дорогая». Но чаще всего я представлял, как она смотрит мне прямо в глаза. Снова и снова… Меня удивляла ее тонкая лесть – можно было подумать, что мне оказали неожиданную милость и сделали мэром Донкентауна только потому, что моя физиономия внушила доверие.

Затем свет гаснул, и наступал холод. Я размышлял, действительно ли выбор Дэфни пал на меня; честно говоря, она каждого заставляла чувствовать себя так, будто он и есть единственный избранник. Не потому ли Мерроу так добродушно сегодня настроен, что уже чувствует себя за рулем? Какая глупость не узнать ни ее адреса, ни хотя бы фамилии. Может, я был пьян? Ничего хорошего не сулит мой вызов Мерроу там, где из-за чрезмерного тщеславия он считает свое превосходство неоспоримым. И вообще, зачем я оказался в этом автобусе?

Мои спутники хранили угрюмое молчание. Они напоминали освобожденных преступников, побледневших в тени тюремных стен, ошеломленных необъятностью мира и все же охваченных желанием снова оказаться в нем, чтобы восстановить свою репутацию или отомстить. Я слышал, как они порой шептались, обмениваясь планами приобщения к новой жизни: «Сначала выпьем пива»; или: «Почему бы для начала не выяснить, есть ли там кинотеатр?..»

Я же хотел лишь побродить по улицам и поискать одно лицо.

Квадратный автобус завывал, как летящий «спитфайр», и делал миль двадцать в час. В сумерках смутно виднелись фермерские поля Восточной Англии, мягко дышавшие под покровом тумана, а затем, когда стало еще темнее, я увидел справа горы Гог-Магог – горбы высотой футов в двести, выглядевшие на низменности подобно далеким величественным сьеррам. Потом вдруг нас бесцеремонно выгрузили на Трампингтон-стрит.

Я начал с какого-то подобия системы – попытался найти яркие огни, но их не оказалось. Глаза у меня были раскрыты так широко, что я ничего не видел. Мимо маленькой церкви на рыночную площадь… Равнодушные лица в кавернах ночи… Под уличным фонарем кучка студентов в идиотских традиционных мантиях короче пиджаков, с головными уборами в виде ступок под мышками… Отраженное стеной эхо моих шагов… Велосипеды поодиночке и стаями, опасные, как одичавшие псы.

Затем я оказался напротив огромных ворот здания Тринити-колледжа, похожего на огромный обрубок дерева, перевернутый всеми четырьмя ножками вверх, на котором мясники разделывают туши. Впрочем, не могу сказать, как это здание выглядело в действительности. Железная решетка оказалась на замке. Я долго стоял перед воротами, хотя понимал, что никто не распахнет их передо мной.