Возлюбленная
Шрифт:
– Мне нужны гвозди. Здесь у кого-нибудь можно занять гвоздей, или мне обязательно в город идти?
– Да лучше в город. Тебе ведь и еще кое-что нужно. Всего одна ночь – и они уже разговаривали как муж и жена. Они словно перескочили через влюбленность и пылкие обещания и перешли прямо к «это ничего, если я попробую остаться здесь?».
Для Сэти будущее зависело от того, сможет ли она держать прошлое в узде. Она считала, что теперь они с Денвер живут «лучше, чем тогда», а на самом деле – просто иначе, чем тогда.
Однако
Радостно взволнованная этими мыслями, Сэти избегала заходить в гостиную и старалась не замечать косых взглядов Денвер. Поскольку знала – такова уж жизнь, ничего хорошего не жди. Денвер постоянно во все вмешивалась и на третий день открыто спросила Поля Ди, долго ли он еще собирается здесь торчать.
Видно, эти слова сильно задели его: он даже чашку с кофе мимо стола поставил. Чашка упала на пол и покатилась по покосившимся половицам к входной двери.
– Торчать здесь? – Поль Ди даже не взглянул на разлитый кофе.
– Денвер! Да что с тобой такое? – Сэти посмотрела на дочь, чувствуя скорее растерянность, чем гнев.
Поль Ди поскреб заросший щетиной подбородок.
– Может, мне действительно пора сматываться отсюда?
– Нет! – Сэти даже удивилась, так громко она это выкрикнула.
– Он сам знает, что ему нужно, – заявила Денвер.
– Зато ты не знаешь, – ответила ей в тон Сэти. – Ты не знаешь даже, что и тебе самой-то нужно. И я больше не желаю слышать от тебя ни единого слова.
– Я просто спросила, не пора…
– Заткнись! Можешь сматываться отсюда сама. А пока пойди куда-нибудь и посиди молча.
Денвер взяла свою тарелку и вышла из-за стола, но успела добавить еще куриную спинку и несколько булочек к той куче еды, которую уносила с собой. Поль Ди наклонился, собираясь вытереть разлитый кофе своим синим носовым платком.
– Я сама вытру! – Сэти вскочила и бросилась к плите. За плитой висели разные тряпки и белье – все в разных стадиях высыхания. Сэти молча вытерла пол и подобрала откатившуюся к порогу чашку. Потом налила ему кофе в другую чашку и осторожно поставила ее на стол перед ним. Поль Ди коснулся ее краешка, но ничего не сказал – словно даже простое «спасибо» выговорить ему было не под силу, а сам кофе представлялся таким великим даром, которого он не мог позволить себе принять.
Сэти снова придвинула свой стул к столу, и они продолжали сидеть молча. В конце концов она поняла, что должна заговорить первой.
– Я ее этому не учила.
Поль Ди погладил краешек чашки и промолчал.
– И я настолько же поражена ее поведением, насколько
Поль Ди посмотрел на Сэти:
– Она ведь неспроста этот вопрос задала, верно?
– Неспроста? Что ты хочешь этим сказать?
– Ну, ей, наверно, уже приходилось задавать этот вопрос или, может, хотелось его задать – о ком-то другом, до меня?
Сэти сжала руки в кулаки и подбоченилась.
– Ты, видно, и сам не лучше этой девчонки!
– Не сердись, Сэти.
– Нет, буду! Буду!
– Ты же понимаешь, что я имел в виду.
– Понимаю, и мне это не нравится.
– О, господи, – прошептал он.
– Кто? – Сэти уже опять кричала.
– Господи! Я сказал «о, господи»! Я всего лишь сел поужинать, а меня дважды вывозили мордой об стол. Один раз за то, что я вообще здесь сижу, а второй – за то, что я спросил, почему меня облаяли в первый раз!
– Она тебя не облаивала.
– Нет? А похоже на то.
– Послушай-ка. Я прошу у тебя прощения за нее. Я действительно…
– Ты этого сделать не можешь. Ни за кого ты просить прощения не можешь. Она сама должна это сделать.
– Ну тогда я позабочусь о том, чтобы она непременно это сделала. – Сэти вздохнула.
– Я вот что знать хочу: не тот ли она самый вопрос задала, что и у тебя на уме?
– Ох, нет, нет, Поль Ди! Нет.
– Значит, у вас на этот счет разные мнения? Если она вообще со своим умишком способна мнение иметь.
– Извини, но я не желаю слышать про нее ничего дурного. Я сама ее накажу и отругаю. А ты оставь ее в покое.
Опасно, подумал Поль Ди, очень опасно. Для бывшей рабыни очень опасно любить кого-то так сильно, особенно собственных детей. Лучше всего, он это знал по опыту, любить чуть-чуть, совсем немножко; рано или поздно сломают твоей любви хребет или запихнут ее в саван, и тогда, что ж, у тебя все-таки останутся силы для другой любви.
– Почему? – спросил он ее. – Почему ты считаешь себя обязанной все время ее покрывать? Извиняться за нее? Она уже взрослая.
– Мне все равно, взрослая она или нет. Разве это имеет значение для матери? Ребенок есть ребенок. Ну да, они растут, становятся старше, но взрослыми?.. Как это – взрослыми? Для меня, например, это ничего ровным счетом не значит.
– Это значит, если она что-то сделала, то должна и отвечать за свои поступки. Ты же не можешь все время защищать ее. А что будет, когда ты умрешь?
– Ничего! Я буду защищать ее, пока жива, и когда умру – тоже.
– Ах так? Ну хорошо, с меня хватит, – сказал он. – Я ухожу.
– Да так уж оно есть, Поль Ди. Не умею я объяснить лучше, да только так уж оно и есть. Если мне придется выбирать – что ж, выбирать-то, собственно, будет нечего.
– В этом-то все и дело. Именно в этом. Я не прошу тебя выбирать. И никто бы на моем месте не попросил. Я думал… ну, я думал, ты сможешь… думал, тут и для меня место найдется.