Вознесение : лучшие военные романы

Проханов Александр Андреевич

Он знал хорошо и любил повторять другим, повторял и сыну, что нельзя просчитать войну. Каждый ее момент таит в себе бессчетное количество разбегающихся вариантов. Множество путей, куда она может повернуть и помчаться. Каждая из этих возможностей связана с отдельной человеческой жизнью. С ее капризами, непредсказуемой страстью, страхом, корыстью, с неукротимыми, вопреки рассудку, стремлениями, не объяснимой здравым смыслом жертвенностью, готовностью умереть за Родину, за Бога, за попавшего в беду товарища. В эти ночные минуты множество составляющих войну элементов, ее атомарных частичек вошли в хаотическое взаимодействие. Сталкиваются, ударяют друг в друга, расщепляются, сливаются вместе. Выстраивают новую картину войны, искажая первоначальные замыслы стратегов, ослабляют их и сводят на нет или же нежданно, вопреки

ожиданиям, непомерно усиливают.

Он чувствовал себя одной из таких частичек, которая либо уцелеет и составит, как крошка мозаики, новую картину войны, либо погибнет, как погиб вчера его сын. Понимая непредсказуемость и слепое самодвижение войны, где тщетны самые хитроумные планы, бессмысленны самые прозорливые замыслы, Пушков старался выхватить свою судьбу из этого слепого потока. Отделить свою неповторимую малую жизнь от огромного скопища других жизней, вынужденных действовать сообща. От месива военных колонн. Воняющих карболкой лазаретов. Закопченных гаубичных батарей. Пикирующих на город самолетов. Уносился к драгоценному дню, который жена, его милая любимая Валя, называла «Днем творения». Тогда была сотворена их общая жизнь, их сын, никому, кроме них, неведомое, одно на всю жизнь переживание, делавшее их неразлучными.

Он оканчивал в Москве офицерское училище. Неделю проводил в казарме, в учебных классах, на стрельбищах и полигонах. Водил боевую машину пехоты и танк. Стрелял из пулеметов и гранатометов. Изучал карту, тактику боя, психологию командирской работы. А в воскресенье оказывался свободным. Выходил в зимнюю, с малиновыми снегами Москву, где начиналась его любовь к Вале, студентке университета, изучавшей русский язык. Они встречались среди солнечных переулков в районе Мещанских улиц. Среди синих, летящих под фонарями метелей на Трифоновской, по которой двигался скрипучий, с замороженными окнами трамвай. У красно-зеленого, колючего, как цветший в снегах чертополох, храма Василия Блаженного. В белом зале консерватории с серебряными трубами органа. В Третьяковке, куда она водила его, рассказывая будущему пехотному офицеру о владимирских и псковских иконах. Она знала множество увлекательных, неведомых ему вещей. Была говорливой, насмешливой, подтрунивала над ним, называла «мой офицер». И среди прогулок, прощаний у ее сумрачного старинного подъезда, в мгновения внезапной неловкости, когда ему хотелось поцеловать ее близкие дышащие губы, он чувствовал — что-то созревает в их отношениях, приближается, чудесное и пугающее. День, что он теперь вспоминал, был похож на иконостас, где среди золота, лучистого блеска, малиновых и голубых лампад вставали незабываемые видения, каждому из которых он молился.

На воскресной электричке они отправились за город, на лыжную прогулку, в деревню, где в детстве он жил на даче у тети Поли, маленькой говорливой старушки, напоминавшей своими сказками, плетением половиков, мурлыкающим премудрым котом пушкинскую няню. Электричка неслась в морозной метели сквозь солнечные пригороды, краснокирпичные ангары, курчавые сиреневые дымы, туманные дубравы и рощи, разноцветные поселки, голубые от снега и блеска поля. Еще на перроне, когда входили в вагон, устраивались на желтых деревянных скамейках, укладывали на полку лыжи в чехлах, она снимала пушистые варежки, разматывала розовый шарф, и он видел, как нежно белеет шея у ворота ее теплого свитера, и она удобно, словно птица в гнезде, устраивается у окна, и вагон наполняется длинноносыми старухами, везущими с рынка пустые корзины, подмастерьями, подгулявшими после ночной смены, разбитными парнями и девахами, лузгающими семечки, печальными и строгими женщинами в черных платках, то ли с похорон, то ли в дальние монастыри на богомолье, — еще на платформе ему вдруг подумалось, что они отправляются не просто на лыжную прогулку, а в длинное странствие, из которого, быть может, им нет возврата в прежнюю жизнь, где они жили порознь, и эта зеленая, с заиндевелыми окнами электричка увозит их обоих в иную судьбу.

Мчались мимо Снегирей с белыми ослепительными березняками, солнечной опушкой, перечеркнутой голубым и рыхлым заячьим следом. Мелькнула Истра, похожая на кошелку румяных яблок. В морозном тумане, розово-зеленый, в башнях и жестяных куполах, проплыл Новый Иерусалим.

— Ты так смотришь на меня… О чем думаешь? — спросила она, улыбаясь, зная, что он любуется ею,

смотрит, как в ее зеленых глазах мелькают блестящие точки, отражаются снежные поля, сосняки, заиндевелые колокольни, маленькие, под синим льдом речки.

Он не ответил. Знал, что она, сидящая перед ним, с маленькой пестрой варежкой на коленях, с теплой, нежно дышащей на шее жилкой, с радостными, отражающими солнечный мир глазами, она — его любимая, ненаглядная, суженая. Их подхватила звенящая электричка, несет обоих в уготованное им будущее.

Они вышли в Холщевиках, под огромными косматыми елями. Оказались в студеной синеве, где высоко, среди янтарных пятен, краснели шишки, а внизу, у корявых стволов, струилась лыжня. Он ставил в два узких желоба свои зеленые остроконечные лыжи и ее голубые. Застегивал ей крепления, помогал вдеть в ременную петлю руку в пушистой варежке.

— Чудесно! — сказала она, толкнувшись скрипнувшей палкой, преодолев малый льдистый отрезок лыжни. — Я загадала желание. Кто встретится на пути, у того спрошу заветное слово. Оно будет нас всю жизнь охранять.

Он тоже верил, что две тонкие проложенные в снегу колеи, в которых скользили их разноцветные лыжи, ведут в заповедное царство. Кто-то их ждет, знает об их приближении. Развесил в высоте смоляные шишки, зажег у корней янтарные пятна, проложил две тонкие слюдяные дорожки.

Скользили под елями, она впереди, он сзади, почти касаясь зелеными деревянными остриями ее голубых полозьев. Достигли накатанной глянцевитой дороги с хрустящими отпечатками тракторных колес, вмятинами подков, с морозными раздавленными комьями конского навоза. Лыжи разъезжались, стучали. Он поддерживал ее, скользя рядом, глядя на далекую колокольню, на гуляющие в полях солнечные метели.

В лесу он шел первым, продавливая пышный снег, огибая стволы, осторожно придерживая ветки орешника, чтобы гибкий прут не хлестнул ее. Она пробиралась в его распахнутой борозде, и казалось, кто-то смотрит на них, сопутствует им — и в лесном овраге, полном густой синевы, и на ледяной речке с черно-серебряной журчащей проталиной, и в кустах бузины с засахаренными розовыми почками.

— Кто-то здесь есть… Кого-то мы встретим сейчас… Кто-то скажет нам волшебное слово…

На опушке снег казался желтым, горячим под стволами сосен. И оттуда, из сугробов, из красной смолы, из туманной хвои выпрыгнула лисица. Длинная, на низких лапах, с толстым пушистым хвостом, выгибала чуткую спину, выделывала дуги, вышвыривала буруны снега. Оглянулась на них восхищенными смеющимися глазами и, как волна золотистого шелка, пропала, оставив на поле голубой рыхлый след.

— Что я говорила!.. Вот кто нас встретил!.. Сказал заветное слово!..

Перед ними выпукло, ослепительно открылось поле, словно здесь, среди ветреных колючих метелей, солнечной белой поземки, чувствовалась кривизна земли. Они шли по насту, оставляя тонкие, как стрекозиное крыло, полоски, наезжая голубыми и зелеными лыжами на торчащие из-под снега чертополохи. Из мертвых соцветий вылетали пушистые семена, исчезали в серебряном вихре, становились частью метели. Посреди поля чернел стог клевера, сухой, волокнистый, хранящий в своей сердцевине запахи лета, изрытый мышами, теплый и солнечный в глубине. Они сняли лыжи, улеглись на стог, погрузились в его упругое шуршание, в запахи иссохших стеблей. Сквозь закрытые веки он видел ровный алый цвет своей жизни. Стоило чуть приоткрыть глаза, как ресницы превращали солнце в размытый радужный крест. Ресницы сжимались, и крест становился павлиньим пером, огненной, с перламутровым хвостом кометой. Он лежал и играл с солнцем. Повернулся к ней. Глаза ее были закрыты. Розовые губы дышали. Казалось, она пьет это сверкание, студеную синеву, огненный, с радужными лепестками подсолнух. Он наклонился над ней, загораживая солнце. Она не открыла глаза. И он поцеловал ее в мягкие душистые губы, слабо ответившие на его поцелуй.

— Еще, — сказала она, не открывая глаз.

Шли через поле молча, пораженные случившимся. Его губам в метели было горячо и чудесно.

За полем открылось Бужарово, деревня с дымящими избами, разрушенной черноголовой церковью, снежным откосом, под которым незамерзшая, в темных блестках солнца текла Истра. Оставили лыжи на скользком крылечке. Обмахнули снег огрызком березовой метелки. Прошли сквозь холодные сенцы, и тетя Поля ахнула, увидев их на пороге своей низкой натопленной избы.