Вознесение
Шрифт:
Ахиллес и другие герои древности обучались и воспитывались кентавром Хироном, получеловеком-полуконем, то есть уже в процессе воспитания в них закладывались два начала: человеческое и животное, без которых невозможно вообразить властелина, так же как добродушного разбойника.
Так писал флорентийский секретарь Никколо Макиавелли, современник Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля, Тициана, Лютера, Томаса Мора, Дюрера и Томаса Мюнцера, человек, который видел коварство и жестокость пап Александра Борджиа и Юлия Второго, христианских властителей Карла Пятого и Франциска Первого, султанов Селима и Сулеймана, видел дым от костров страшного Торквемады, слышал печальный звон
Четыреста лет будут обвинять Макиавелли в цинизме, забывая о том, что он был только наблюдательным секретарем своего времени и честно рассказал о его цинизме потомкам.
ВИЗИРЬ
Роксоланы. Слово, которое для Европы еще вчера ничего не значило. Какой-то народ, народец, племя? Где-то на Востоке? Затерянные в беспредельных степях. Когда-то там были скифы, сарматы, киммерийцы, аланы. Византийцы писали о тавроскифах. Потом прогремели по всему миру слова "Киев" и "Русь". Но роксоланы, украинцы?
Брошенное случайно два года назад на Бедестане купцом Луиджи Грити слово Роксолана почти забылось, исчезло вместе с маленькой золотоволосой девочкой. Но вот она явилась миру новой султаншей, явилась внезапно во власти едва ли когда-либо слыханной, и мир возжаждал узнать, кто она и откуда.
Новый венецианский баило в Стамбуле Пьетро Дзено (он сменил беднягу Андреа Приули, умершего от чумы сразу же по прибытии в султанскую столицу) принадлежал к людям, которых трудно чем-либо удивить. Еще от своего отца наслышался о чудесах Персии, сам много лет был провидуром Венеции то в Дамаске, то в Александрии, то в городах Пелопоннеса, то в Которе, этом чуде Адриатики, которое своею необычностью могло состязаться и с Дубровником, и с самой Венецией. За свою долгую жизнь Пьетро Дзено, казалось, насмотрелся всего, но даже ему не приходилось слыхивать, чтобы жена восточного властителя стояла у его трона во время торжеств или (что уж переходило все границы вероятного) забавлялась целую ночь на карнавале, среди неверных.
– Кто эта султанша? Откуда она? Почему имеет такую власть над султаном?
– засыпал посол вопросами Луиджи Грити.
Грити довольно прищурил глаз.
– Можете доложить Совету десяти, дорогой Дзено, что это именно я купил ее для султана.
– Вы? Невероятно! Как это могло быть?
– Точнее говоря, я покупал ее не для Сулеймана. И не ее, не эту девушку, а просто красивую роксоланку. Дал задаток одному старому мошеннику и велел привезти от роксолан что-нибудь необычное. Среднее между богом и дьяволом. Потом уступил девчонку своему другу Ибрагиму. После султана это второй человек в империи.
– Если не считать султанши.
– Это еще увидим. Я продал эту девушку Ибрагиму, а он, не справившись с нею, не придумал ничего лучше, как подарить ее в гарем султана.
– И тот знает об этом?
– Кажется, нет.
– А если узнает?
– Поздно! Кроме того, зачем ему узнавать?
– Вы рассказываете невероятные вещи.
– Разве может быть что-то невероятное в этой невероятной стране? Пишите побыстрее дожу, что вы первый узнали о происхождении загадочной султанши, которая может в будущем иметь довольно загадочное влияние на Сулеймана, и что настоящее имя ее Роксолана.
– Роксолана? Почему Роксолана? Она же Хасеки!
– В гареме ее зовут еще Хуррем, то есть веселящаяся. Иногда - Рушен, или сияющая. А Хасеки - это титул. Даже янычарским агам дают такое звание. Чтобы показать, что человек
– А как же с вашим правом крестного отца?
– Уступаю его в пользу Пресветлой Республики, - засмеялся Грити.
– Я великодушен, как все купцы, во всем, что не касается их прибыли.
– Невозможно предвидеть все прибыли, какие можно получить благодаря этой женщине, - пробормотал Дзено.
– Добавьте: и весь возможный вред!
– воскликнул Грити.
– Мы с вами присутствуем при рождении величия, запомните мои слова! Возьмите даже легенды - что они вам дают? Женщина рождается из ребра мужского, одна богиня - из головы Зевса, другая - из пены морской. А какая рождалась из рабства, преодолевая рабство и достигая наивысших высот власти? Советовал бы вам позаботиться о проявлении внимания к этой женщине. Правда, никто еще не знает, что она любит, каким подаркам оказывает предпочтение, кроме того, трудно состязаться в щедрости с Сулейманом. Вы слышали о платье в сто тысяч дукатов?
– Не только слышал, но видел собственными глазами это платье во время торжественного приема в Топкапы.
– Тогда мне уже нечего вам больше сказать.
Неизвестно как, но слухи о непостижимом влиянии Хасеки-Хуррем, или Роксоланы, на султана почти мгновенно распространились в столице. Русский посол Иван Морозов, который привез от Великого московского князя слова о мире и дружбе, был принят Пири Мехмед-пашой хоть и с положенной торжественностью, но без обещаний.
– Все зависит от милости и воли его величества падишаха, - сказал великий визирь.
Но кто-то намекнул, что полагалось бы поднести дары не только султану, но и султанше, и Морозов отобрал для Хасеки драгоценнейших красно-черных соболей.
После Родоса ухудшились отношения между Портой и купеческой республикой Дубровником. Султан не мог простить дубровчанам, что их военные корабли не помогали ему в перевозке войска на остров. Кроме того, среди захваченных в плен защитников твердыни оказалось несколько человек, назвавшихся купцами из Дубровника. Этого уже было более чем достаточно, чтобы на дубровницкие товары немедленно была повышена пошлина, корабли Дубровника в турецких водах безжалостно преследовались, грабились товары, людей забирали в рабство. Из Дубровника прибыло в Стамбул посольство, но его никто не хотел принимать. И снова кто-то подсказал: поднести дары из дорогих тканей молодой султанше, может, это смягчит сурового султана.
Хуррем снова была в положении. Сын Махмед был такой хилый, что все ждали: если умрет не из-за своей слабости, то уж чума приберет его непременно. Но холодные ветры постепенно отгоняли гнилой дух от Стамбула, чума отступала, крошка Мехмед, хоть и захлебывался криком от неведомых болей, упорно держался за жизнь, а маленькая Хуррем словно бы для того, чтобы окончательно укрепиться и одолеть всех своих завистников и недругов, готовилась подарить султану еще одного сына.
Снова султан не хотел видеть никого, кроме своей Хуррем, ночи проводил с нею, а дни отдавал заботам о справедливости, советовался с мудрецами об улучшении и утверждении законов, о войне больше не вспоминал, словно бы забыл, что его огромное войско, собранное лишь для новых и новых захватнических походов, немедленно распадется, как только остановится в своих грабежах. Когда на диване пузатый Ахмед-паша, который, расталкивая всех, рвался к званию великого визиря, кричал, что пора выступать в новый поход, султан спокойно говорил: