Возраст третьей любви
Шрифт:
Паренек выглядел совсем молоденьким, несмотря на седые волосы, из-за которых казалось, что на его голову накинута серебристая сетка. Он был некрасив, горбонос, большеглаз, но во всем его облике чувствовалась что-то особенное, сразу привлекающее к нему внимание.
«Трепетный, – подумал Юра. – Трепетный, напряженный… Ожидающий».
– К вам, – кивнул паренек. – Юрий Валентинович, я хотел с вами поговорить… Где можно?
– На лестницу пойдемте, – тяжело произнес Гринев.
Ему казалось, что слова падают как камни – и его собственные, и этого
– Курите? – спросил он, когда вышли на лестницу – чтобы что-нибудь сказать.
– Да, – кивнул парень, тоже доставая сигареты.
Они закурили, еще помолчали. Больше молчать было незачем.
– Юрий Валентинович… – произнес наконец тот. – Меня зовут Тигран Самвелян.
– Я понял.
– Как? – удивленно спросил он.
– А вы бы не поняли? – усмехнулся Гринев.
– Да… Скажите… с ней все в порядке?
– Все. – Юра с трудом выдавливал из себя слова. – В порядке. Она здорова.
– Я спрашивал – там, этажом ниже, думал, она лежала на седьмом этаже. Мне нянечка рассказала… все. Которая на седьмом этаже. Что же теперь делать, Юрий Валентинович?
– Откуда вы взялись? – глухо спросил Юра. – Извините… Я запрашивал о вас, несколько раз запрашивал – и Ереван, и Ленинакан. Все отвечали, что вы погибли. У нее есть эти ответы.
– Так получилось, Юрий Валентинович! – горячо проговорил Тигран. – Меня сразу нашли, в первый же день. И как раз прилетели швейцарцы, самолет Красного Креста, меня отправили обратным рейсом. Я был без сознания, записали неправильную фамилию, перепутали списки. Но я не знал, я ничего этого не знал! В Женеве я ведь лежал в больнице под своим настоящим именем, я его сразу назвал, как только очнулся, я же не знал, что они не сообщили… Как же я мог думать, что получилась такая путаница? Я даже не понял толком, что произошло. Я вообще ничего не успел понять, когда все это случилось. Мне просто повезло: я ничего не понял…
– Да. Повезло, – тупо произнес Гринев.
– Что теперь делать? – повторил Тигран. – Я не виноват, что остался жив. И она не виновата… Но нельзя же делать вид, что меня нет, нельзя ее так обманывать, правильно, да?
– Правильно.
Все ему было уже понятно, ни о чем не хотелось говорить. Да и сил просто не было на то, чтобы притворяться, будто нужны еще какие-то слова.
– Вы разрешите мне с ней поговорить? – помолчав, спросил Тигран. – Юрий Валентинович, у вас сигарета догорела, пальцы…
– Да. – Юра погасил обжигающий пальцы окурок. – Я не могу вам разрешить или не разрешить.
– Вы можете, – тихо сказал он. – Если вы скажете «нет», я сегодня же уеду.
– Езжайте сейчас, – сказал Юра и, заметив, что тот вздрогнул, договорил: – Метро «Аэропорт», улица Черняховского… Она дома. Скажите ей, что я… Нет, ничего про меня не надо говорить.
Он повернулся и закрыл за собою дверь в отделение. Длинный, пахнущий лекарствами коридор показался ему бесконечным.
«Счастье, что родителей нет дома. Отец в командировке, мама с Евой в Кратове, Полинка… Где Полинка?
Обрывки мыслей вертелись у него в голове, то и дело выступали из памяти, как спасительные гвоздики, за которые могло зацепиться холодеющее сознание.
Юра сидел в «вольтеровском» кресле, не двигаясь, не чувствуя, как затекают ноги, не слыша мерного боя часов в гостиной. Он старался не думать о том, что происходит сейчас в гарсоньерке: как она разговаривает с Тиграном, ходит по комнате, курит, может быть, плачет, а может быть… Не думать об этом было невозможно!
Единственное, что хорошо было в этих мыслях: что на них уходили силы, давая место спасительному оцепенению.
Когда зазвонил наконец телефон, Юре уже казалось, что не только чувства его онемели, но даже рука, снимающая трубку.
– Да, – ответил он. – Да, приду.
Сона ждала его, открыв дверь, стоя на пороге. Это хорошо: не надо думать, можно ли открыть дверь своим ключом…
Он прошел на кухню, сел за стол. Стол был очень красивый, черного неполированного дерева, старинный, как вся бабушкина мебель. Сона ужасно переживала, когда пролила на него уксус, испортила столешницу.
– Юра… – Он поднял глаза и понял, что все равно не видит ее лица, хотя смотрит в упор. – Скажи, что мне делать.
– Я не знаю, – сказал он, не узнавая собственного голоса так же, как не узнавал ее лица. – Как я могу знать, что тебе делать?
– Только ты можешь. – Сона покачала головой. – Как ты скажешь, так и будет.
– И он то же говорил, – усмехнулся Юра. – Почему вы… Почему я должен за вас решать?
– Но что же нам делать? – воскликнула она. – О ком еще нам думать, если не о тебе, да?
Ее «мы», «нам» резануло слух так, что он едва не застонал, как от зубной боли. Все уже было решено. Он мог запретить, и она послушалась бы, но зачем?
– Не надо обо мне думать, – выговорил он. – Я сам о себе подумаю.
– Юра, я не могу не думать о тебе, – помолчав, сказала Сона. – Я тебя люблю.
Впервые она говорила, что любит его. Даже в минуты близости, даже в прошлую ночь, когда их близость впервые стала не только физической, Сона не говорила ему о любви. И вот…
Она стояла у подоконника – совсем как вчера, когда ждала его, глядя в открытое окно… Всего сутки назад! Все было теперь по-другому, он это чувствовал, он это видел, наконец начиная различать черты ее лица на фоне темного окна.
В ее лице чувствовалась боль, этого невозможно было не заметить. Но обостренное, обнаженное зрение, которым Юра видел ее сейчас, позволяло ему понять: это боль сострадания… И любовь, о которой она впервые говорит ему сегодня, – то же сострадание, даже если она этого не осознает.
– Юра, милый, если бы ты знал, кто ты для меня! – горячо проговорила Сона, по-прежнему не двигаясь с места. – Ты для меня стал – все. Ты меня оживил, вернул из смерти, всю разбудил…
– Как Царевну, – зачем-то вставил он.