Возрождение Зверя. Любовь за гранью 12
Шрифт:
"А я тебе говорила, давно пора приобрести кресло с мягкой обивкой, — тварь почти элегантно закинула худосочную ногу на ногу, усаживаясь на полу и расправляя покрытый дырами подол черного платья."
— Но эти бумажки нельзя считать доказательством, Марианна.
Посмотрел на нее, отрешенно отмечая, как пролегла складка между нахмуренными бровями. Интересно, она сама понимает, что все это время плачет? Она чувствует, как дрожат слезы на кончиках длинных черных ресниц?
"Нам-то какое дело?
Тварь, приглаживает пальцами
— Ты права, моя девочка, никакого".
— Записки сумасшедшего. Как и его лицо, Марианна, не является доказательством. Даже в этом стакане, — я кивнул на осколки, лежавшие возле нее, — все капли абсолютно идентичными.
Медленно подошел к ней, глядя, на бешено подымающуюся и опускающуюся грудь, видневшуюся в обрывках платья.
— Его допрос будет сразу после твоего. Но я не советую тебе растягивать наш. Все это время его будут тщательно готовить к разговору со мной. Ты же уже хорошо понимаешь, о чем я?
Как можно быть настолько красивой даже сейчас? Униженной, избитой, растрепанной… и до безумия красивой. Настолько, что хочется схватить, спрятать, чтобы не видела ни одна тварь. Не смела восхищаться этим светом. Не смела прикасаться к нему?
"— Там не только прикасались, милый, — тварь встает на колени, ей не нравится красота Марианны. Она ее раздражает, — там имели этот свет такими грязными способами, что от него остались одни лишь слабые блики. А позади них тьма, Морт. Позади кромешный Ад, в который она хочет заманить тебя."
Пожимает плечами так, словно ему все равно. Словно я спросила что-то обыденное, что-то не важное. И меня начинает трясти еще больше. Знобить и выворачивать наизнанку. Особенно в моменты, когда сквозь белизну его глаз пробивается синева. Как цветы через лед. Только его лед замораживает даже меня, заставляя трястись от ужаса. И я слышу нотки раздраженного презрения по отношению к Сэми. Настоящего, не наигранного презрения. Наверное, это стало для меня отправной точкой. До этого я сдерживалась, до этого я еще как-то пыталась не сорваться, понять. Даже его жестокость ко мне не лишила меня рассудка настолько, насколько свели с ума слова о пытках для нашего сына.
— Нееет. Нет-нет-нет, пожалуйста, — я попыталась встать с пола, но со связанными руками это оказалось непросто, особенно сейчас, лишенная своих способностей я себя чувствовала беспомощной, как птенец с обрезанными крыльями, — не трогай Сэми. Не смей. Есть многое, что можно простить. Почти все. Но только не это… не это. Не боль твоего ребенка, причиняемая тобою же.
Все же встала на ноги и бросилась к нему, прижалась всем телом.
— Посмотри мне в глаза… Я не знаю, что тебе сказали, не знаю, кто и что солгал тебе обо мне и о нас. Но Сэми твой сын. Клянусь тебе, он твой. Клянусь своей душой, сердцем, жизнью.
И снова эти проблески синевы, и я, захлебываясь слезами, шепчу, поднявшись на носочки, чтобы достать до него хотя бы губами, потому что Ник пытается отшатнуться от меня, отстраниться.
— Твой сы-ы-ын, ты слышал его первый крик. Ты первым взял его на руки. Он спас тебя… твой мальчик спас тебя от смерти дважды, — и наконец прикоснуться приоткрытым ртом, дрожащими губами, скользя по его колючей щеке. Такой холодной, мертвой щеке, сколько раз я покрывала
Тварь смеялась. Она хохотала так громко, что мне казалось, трясутся стены всего замка. Мне казалось, весь он шатается, качается из стороны в сторону и вот-вот рухнет, похоронив под своими обломками нас троих.
Она смеялась не над ней. Тварь насмехалась над остатками льда, начавшего стекать горячей, почти огненной водой, когда Марианна подбежала ко мне. Как легко было быть холодным вдали от нее. Не чувствуя тепла ее тела. Не чувствуя, как вжимается оно в мое, как топит ледяные канаты, сдерживавшие Зверя глубоко внутри. Обжигает мою рубашку слезами, а у меня чувство, что они насквозь растворяют ткань и кожу под ней. Мне кажется, я ощущаю запах паленого мяса.
"Браво, — тварь хлопает в ладоши, — Бравооо"
И меня начинает колотить ознобом. Трясти от контраста моего льда, который она топит с абсолютной безжалостностью, с пламенем ее кожи.
— Лжешь, — оттолкнув Марианну от себя, жадно вглядываясь в бледное лицо, в дрожащие губы, позволяя Смерти ухмыляться кристально-чистым слезам.
"Таким же чистым, как воды самых ядовитых озер, шагнув в них один раз, уже не сможешь выбраться на берег, — отрешенно констатирует моя тварь."
— Я все знаю. Эта ложь так же омерзительна, как и ты сама.
Обхватив ее плечи ладонями, резко дернуть на себя, пытаясь удержаться на поверхности озера… и все же не сумев отвести взгляда от его дна.
— Я знаю гребаную, блядскую правду, Марианна. Знаю, что ты за сука. Знаю, какая ты… с кем ты трахалась и с кем зачала своего ублюдка, которого все эти годы пыталась навязать мне. Какого, мать твою, хрена?
Срываясь на крик. Потому что продолжает колотить… и я с ужасом понимаю, что это не озноб. Это дрожь. Так дрожат цепи. И мои пальцы, пока я зачем-то развязываю ей руки. Резко поднял голову, чтобы увидеть, как тварь, склонив свою, наблюдает за нами со стороны, удерживая на цепях дергающегося резкими рывками Зверя.
— Какого хрена ты прививаешь мне чувство вины?
Шипение. Оглушительно громкое. Так он выпускает пар через сжатые клыки. Встряхнуть головой, когда в ней раздался громкий лязг металлических звеньев.
Лучше бы она молила о пощаде другими способами. Лучше бы угрожала или признала свою вину. Но не смела называть его моим сыном. Словно снова и снова отбирала у меня то… то, что мне обещали, но что никогда не принадлежало мне на самом деле.
— Прикуси свой поганый язык и не смей никогда лгать мне, тварь. Я все вспомнил. Я знаю, что ты такое. Я знаю, мать твою.