Возрождение Зверя
Шрифт:
– Опоздал...Моооорт...милый, возвращайся ко мне. Ты опоздал!
Дрянь не позволяет телепортироваться. Оправилась от первоначального шока и теперь держит своими ледяными руками. Обхватила сзади мою грудь, не позволяя сделать даже вдоха, сосредоточиться. Стиснул зубы и дёрнулся из стального захвата. И тут же за спиной её смех, от которого взвыть хочется.
А потом ещё одним ударом чистого животного страха, страха на грани сумасшествия. Того, от которого у смертных останавливается сердце. И дикий крик в ушах. Другой. Не этой костлявой дряни. Крик, подобный
Со всей дури головой по дереву, чтобы тварь заорала благим матом. Приводя самого себя в чувства. Ни секунды на то, чтобы отдышаться. Перенестись на самую вершину, за тяжелые двери. Чтобы тут же быть отброшенным к стене волной такой дикой боли, что заледенела кровь в венах. И ехидное противное "опоздаааал" пульсацией в мозгу, а я лечу вниз по лестницам, к подвалам, где допрашивают пленных. Где мои же нейтралы с моего же позволения сейчас пытались разодрать на части единственное, что действительно принадлежало мне…что имело значение для меня.
Последняя дверь, за которой и кроется та самая агония. Отзывается внутри меня порциями адской боли и ужаса. Просочиться внутрь, ощущая, как тварь беснуется внутри. Мечется из угла в угол, посылая дикие проклятья, и все же смиряется, покорно останавливаясь и ожидая моей команды. Мгновение тишины для нее и для меня. Мгновение, когда был вынесен приговор им всем. Всем ублюдкам, смиренно затаившимся в моем присутствии.
– Морт, - голос карателя, навалившегося на Марианну со спущенными штанами. Слабый. Боится однозначно.
"Конечно, боится - тварь поджимает губы, - ты себя со стороны видел? Из-за какой-то шлюхи...», - тварь затыкается, как только видит то, что вижу я.
Затыкается, оскалившисьь и готовясь получить свою дозу. Она наестся вдосталь. Потому что нейтралы – самые сильные существа. Потому что они – высшая власть в этом мире. Потому что нейтралам можно всё. Кроме одного – трогать то, что является моим. Никому. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Безумие хохочет. Безумие довольствуется болью моих людей, оно выворачивает наружу им кишки их же собственными руками и истерически смеется, глядя, как вспарывают они друг другу глотки когтями. Оно облизывает своим раздвоенным языком потёки их крови со стен и пола, смакуя предсмертные вопли валяющихся на холодном полу останков всё ещё живых тел.
А мне плевать. Пусть беснуется. Пусть получает свою долю удовольствия. Пусть наслаждается, пока я в очередной раз подыхаю. Подыхаю живьём. Глядя в её наполненные слезами глаза и ощущая, как хочется воскресить каждого из этих мразей и убить снова за мокрые дорожки на щеках. За синяки на ключицах и по всему телу. За отпечатки укусов на белоснежной груди. И дрожь. За ту дрожь, которая колотила её сейчас.
Оказаться возле неё и осторожно кончиками пальцев по синякам, по разбитой губе, не сдерживая рычания, рвущегося из груди, по растрепанным волосам.
Притянув её к себе, чтобы вдохнуть воздух с ароматом её кожи...Дьвол...ароматом, который всё еще способен удержать по эту сторону, пока тварь ждет меня на другой. Поднимая с пола обрывки платья и прикрывая её спину и грудь...и снова вдыхая...чтобы ощутить, как разрывает легкие. Как сжигает их серной кислотой ярости…Осатанеть, ощутив на ней
Отшвырнуть её от себя и, встав на ноги и схватив за волосы, резко притянуть к себе наверх и оскалиться:
– Ну здравствуй, жена.
***
У меня помутнело перед глазами, а от крика рвало горло. Меня колотило дрожью с такой силой, что зубы до боли бились друг о друга и ужасно тошнило после ударов в солнечное сплетение. Бесконечных ударов инквизиции нейтралитета. Я была слишком ослаблена родами. Никакой регенерации за два месяца не наступило и не наступит в ближайшие несколько лет.
После ударов туман в голове походил на вязкое кровавое марево, и я сама не понимаю, что за сумасшествие происходит передо мной. Я обезумела в тот момент, когда услышала, как мой муж отворачивается и уходит, оставляя меня в руках палачей. Я не просто обезумела… я вдруг поняла, что это конец всему. Он мог ненавидеть меня, рвать на ошмётки, но сам. Всегда сам. Любить и наказывать, ласкать и истязать – это только его право. Даже убивать. И я могла стерпеть от него всё, потому что знала – он причиняет боль и себе вместе со мной.
А сейчас вижу только, как алчно смотрит вершитель на то, как нейтралы, которые всего лишь секунду назад распяли меня на полу и собирались насиловать по очереди, ломая моё сопротивление с похотливым хохотом, сейчас рвали друг другу глотки. А я захлебывалась лихорадочными вздохами, сжимая окровавленными пальцами ободранное платье после беглого, скорее, автоматического осмотра пола камеры в поисках куртки Серафима, которую накинула на себя перед поездкой к границе с Арказаром.
Остекленевшим взглядом смотреть на разорванные тела у своих ног. Да, они убивали друг друга, но я знала кто это сделал с ними. Только он способен на такие отвратительные представления. На гениальнейшие кровавые постановки. Только его Зверь жаждет столько боли. Когда-то я верила, что не со мой...
Верхняя губа Ника подрагивала, и ноздри трепетали от наслаждения, а потом он оказался возле меня, а я отшатнулась назад...чувствуя, как кровь течёт по подбородку из разбитой губы, но не имея возможности её вытереть связанными руками.
Я ведь не звала его...не произнесла даже его имени. Потому что это он приказал им. Я слышала собственными ушами. ОН ПРИКАЗАЛ. И я больше не надеялась, что он придет я приготовилась умирать…пусть не сразу, пусть не там. Но если бы он позволил им, я бы вскрыла себе вены голыми руками. Перегрызла бы их зубами и сдохла, корчась в самых жутких душевных мучениях.
Но где-то там, в глубине души я знала, что он придет. Была уверена в этом. Секунды шли, и с меня срывали одежду, били, трепали за волосы. А я смотрела омертвевшим взглядом в никуда и мысленно кричала:
«Ты это видишь? Они прикасаются ко мне, они дышат на меня своим смрадом, они покроют меня и осквернят своими телами…как ты будешь с этим жить дальше, Морт? Кого ты проклянешь теперь и накажешь?»
Беззвучно, сопротивляясь изо всех сил и взывая к нему обреченной немотой. И он вернулся. Обезумевший до такой степени, что я не узнавала ни одной черты - их исказила гримаса чистейшей ненависти и адских мучений. Настолько сильных, что казалось, вены на посеревшем, окровавленном лице начнут лопаться от напряжения.