Возрождение
Шрифт:
— Больше ста фунтов грехов, – сказал он. – Вот это тяжесть! Но кто берет все грехи мира на себя?
— Иисус! – в один голос с готовностью ответили мы.
— Верно. Когда вы просите его о прощении, происходит вот что.
Он вытащил булавку и проткнул шары один за другим, включая тот, что отцепился от свитера, так что его пришлось прикрепить обратно. Думаю, каждый из нас счел эту часть занятия несколько более захватывающей, чем часть с демонстрацией силы статического электричества.
В своем самом впечатляющем электрическом представлении он использовал собственное изобретение, которое называл «Лестницей Иакова». Это
Все это тоже имело какое-то отношение к религии, во всяком случае, в воображении преподобного Джейкобса, но будь я проклят, если помню, какое именно. Может, что-то насчет Божественной Троицы? Как только "Лестница Иакова" скрывалась с наших глаз, с ее летящими вверх под сердитое кошачье шипение высокого напряжения цветными искрами, подобные экзотические мысли уходили прочь, точно мимолетная лихорадка.
Впрочем, одну из таких небольших лекций я помню очень хорошо. Джейкобс сидел верхом на стуле и смотрел на нас поверх спинки. Его жена устроилась на органной скамье, скромно склонив голову и сложа руки на коленях. Может, она молилась. Может, ей просто было скучно. Точно знаю, что почти все собравшиеся скучали. К тому моменту большая часть Юных методистов уже начала уставать от электричества и его чудес.
— Ребята, наука говорит нам, что электричество – это движение заряженных частиц, которые называются электронами. Когда электроны приходят в движение, возникает напряжение, и оно тем выше, чем быстрее двигаются электроны. Это наука, и наука – это хорошо, но она ограничена. Всякому знанию есть предел. Например, что такое электрон? Заряженный атом, говорят ученые. Ладно, с этим разобрались. Но что такое атом?
Он наклонился через спинку стула, пристально глядя на нас своими голубыми глазами, которые сами по себе казались наэлектризованными.
— Никто этого не знает! И вот тут приходит черед религии. Электричество – это одна из божьих дверей в бесконечность.
— Вот если бы он принес электрический стул и поджарил на нем какую-нибудь мышатину, — как-то вечером после молитвы фыркнул Билли Пакетт, — это было бы интересно.
Несмотря на частые (и с каждым разом все более скучные) рассуждения о священном напряжении, почти все мы с нетерпением ждали каждого нового вечернего занятия. На них преподобный Джейкобс, когда не садился на своего электрического конька, рассказывал живые, а зачастую и веселые притчи, основанные на историях из Писания. Они касались наших повседневных проблем, от приставаний в школе до искушения списать у кого-нибудь ответы на контрольной, к которой ты не готов. Нам нравились игры, нам нравились эти рассказы, и нам, конечно же, нравилось петь, потому что миссис Джейкобс здорово играла и никогда не затягивала гимны.
Знала она кое-что и кроме гимнов. Одним незабываемым вечером она сыграла нам три песни «Битлз», и мы все вместе распевали «От меня
— Но, если можно, в будущем избегайте песен «Битлз», — попросил ее мистер Келтон, дольше всех служивший церковным дьяконом в церкви Харлоу. – Дети вполне могут послушать их по радио. Мы бы предпочли, чтобы вы придерживались… э-э-э… христианских мелодий.
На что миссис Джейкобс, опустив глаза, пробормотала слова согласия.
И еще одно: Чарльз и Пэтси Джейкобс обладали сексуальным притяжением. Я уже говорил, что Клер и ее подружки сходили по священнику с ума. А все мальчишки вскоре повлюблялись в Пэтси, потому что она была красавицей. Светлые волосы, сливочно-белая кожа, полные губы. Ее чуть раскосые глаза были зелеными, и Конни утверждал, что она немножко ведьма, потому что каждый раз, когда эти зеленые глаза обращались на него, он чувствовал, как у него подкашиваются колени. Если бы при такой внешности Пэтси еще и красилась посущественнее, чем символический мазок помадой, пошли бы разговоры. Но в двадцать три года она не нуждалась ни в чем другом. Молодость была ее лучшей косметикой.
По воскресеньям она надевала приличные платья до колена или до щиколоток, хотя в те годы дамские подолы как раз начали укорачиваться. По четвергам на занятиях БЮМ она была в столь же приличных брюках и блузках (от «Шип’н Шор», по словам моей мамы). Но мамы и бабушки нашего прихода все равно пристально следили за ней, потому что эта приличная одежда облегала такую фигуру, что друзья моего брата иной раз закатывали глаза или трясли рукой, словно обжегшись о горячую конфорку. Пэтси играла с девочками в софтбол по четвергам, и как-то раз я подслушал, как мой брат Энди (в то время ему было ближе к четырнадцати) сказал, что когда она оббегает базы, это порождает в нем религиозные чувства.
Она могла играть на пианино в четверговой школе и участвовать в большинстве ее занятий, потому что брала своего малыша с собой. Это был послушный, беспроблемный ребенок. Все любили Морри. Насколько я помню, даже Билли Пакетт, этот начинающий атеист, хорошо относился к Морри, который почти никогда не плакал. Даже упав и ободрав коленки, он всего лишь тихо хныкал, да и то умолкал, стоило кому-то из старших девочек взять его на ручки. Когда мы играли на улице, он неотступно следовал за мальчиками, а если не мог за ними угнаться — то за девочками. Те присматривали за ним во время Библейского часа и раскачивали его в такт, когда мы пели гимны. Потому его и прозвали Морри-Я-с-вами.
Клер любила его особенно сильно. Я ясно вижу картину — созданную, наверно, из множества наложившихся друг на друга воспоминаний: Морри сидит на своем стульчике в уголке с игрушками, а Клер стоит на коленях рядом с ним и помогает ему раскрашивать картинку или строить змейку из домино.
— Я хочу четверых таких, как он, когда выйду замуж, — как-то сказала Клер нашей маме. Ей тогда было лет семнадцать, и скоро она должна была покинуть БЮМ.
— Удачи тебе, — ответила мама. — В любом случае, надеюсь, что они будут покрасивее Морри, Клер-Эклер.