Возрождение
Шрифт:
— Что за чудеса? — спросил он полушутливо. — В прошлый твой приезд мы ее оторвать от тебя не могли.
— Не знаю, — сказал я, но это была неправда. Я надеялся остаться на ночь или даже на две, впитывая в себя нормальность, как вампир питается кровью, но ничего не вышло. Не знаю, что именно Кара-Линн во мне учуяла, но я больше не хотел видеть ее перепуганное личико.
Я сказал Терри, что заехал только поздороваться и не останусь даже поужинать — спешу на самолет в Портленд. Я был в Льюистоне, сказал я, записывал группу, о которой мне рассказал Норм Ирвинг. Он утверждал, что у нее есть шанс выйти на национальный уровень.
— И что, есть?
— Не-а. Не того полета птицы.
Я демонстративно посмотрел на часы.
— Забудь ты
Мне так не казалось.
Я сказал Терри, что в «Волчьей Пасти» меня ждут клиенты, и я не могу пропустить запись. В другой раз, сказал я ему. И когда он протянул ко мне руки, я стиснул его в объятиях, зная, что могу больше никогда его не увидеть. Тогда мне ничего не было известно об убийствах и самоубийствах, но я сознавал, что несу в себе какую-то отраву и, возможно, она останется со мной до конца жизни. Меньше всего мне хотелось отравить ей тех, кого я любил.
По дороге к машине я остановился и взглянул на полоску земли между газоном и Методист-роуд. Дорогу давно заасфальтировали, но эта полоска выглядела точно так же, как когда я играл там с солдатиками, подаренными сестрой на мое шестилетие. Я стоял на коленках и играл с ними в тот осенний день 1962 года, и на меня упала тень.
И эта тень никуда не ушла.
– Вы убили кого-нибудь?
Эд Брейтуэйт задает мне этот вопрос раз за разом. Кажется, это называется «нарастающим повторением». В ответ я всегда улыбаюсь и отвечаю «нет». Да, я всадил четыре пули в несчастную Мэри Фэй, но к тому времени она уже была мертва, а Чарли Джейкобс скончался от последнего разрушительного инсульта. Если бы это не случилось в тот день, то произошло бы в другой — возможно, еще до конца года.
— И вы, очевидно, не совершили самоубийство, — продолжает с улыбкой Эд. — Если только я не галлюцинирую.
— Вы не галлюцинируете.
— И желания не возникает?
— Нет.
— Даже в качестве теоретической возможности? Когда, например, вы лежите ночью в постели и не можете заснуть?
— Нет.
Мою жизнь трудно назвать счастливой, но антидепрессанты вернули мне почву под ногами. Я не планирую покончить с собой. А учитывая то, что, возможно, ждет меня после смерти, я рассчитываю прожить как можно дольше. И это еще не все. У меня есть чувство — ошибочное или верное, — что я должен многое искупить. Поэтому я по-прежнему стараюсь быть паинькой: готовлю в бесплатной столовой на Аупупу-стрит, два дня в неделю волонтерствую в благотворительной организации «Гудвилл» на Кеолу-драйв, неподалеку от булочной «Гавайская казарка». Когда умрешь, уже ничего искупить не получится.
— Тогда скажите, Джейми, что в вас особенного? Почему вы не хотите вместе с остальными леммингами броситься со скалы? Откуда у вас этот иммунитет?
Я просто улыбаюсь и пожимаю плечами. У меня есть ответ, но он все равно не поверит. Мэри Фэй была дверью, через которую Мать проникла в наш мир, а я — ключом от нее. Стреляя в труп, нельзя никого убить — бессмертное создание вроде Матери вообще невозможно прикончить, — но когда я выстрелил из того пистолета, то запер дверь. Я сказал «Нет!» не только словами. Если бы я поведал своему психотерапевту, что существо из другого мира, одно из Великих, оставило меня в живых для того, чтобы свершить финальный апокалиптический акт мести, он стал бы подумывать о принудительном лечении. А я этого не хочу, потому что у меня есть другая обязанность — которую я считаю более важной, чем готовка в бесплатной столовой или сортировка вещей в «Гудвилл».
После каждого сеанса с Эдом я выписываю чек его секретарю. Психотерапевта я могу себе позволить потому, что странствующий гитарист, который стал звукорежиссером, теперь богатый человек. Странно, правда? Умерев бездетным, Хью Йейтс оставил после себя значительное состояние (плод трудов его
Поскольку Хью убил Джорджию собственными руками, этот пункт завещания мог бы снабдить адвокатов по наследственным делам работой на двадцать лет вперед (с отличными гонорарами). Ничего оспаривать я не собирался, поэтому все решилось без лишних дрязг: адвокаты Хью связались с Бри и сообщили ей, что она может предъявить права на долю своей покойной матери.
Но Бри отказалась. Адвокат, представлявший мои интересы, сказал мне, что Бри назвала деньги Хью «проклятыми». Может быть, и так, но свою долю наследства я взял без всяких угрызений совести. Частично потому, что в исцелении Хью я участия не принимал, но в основном потому, что уже считал себя проклятым, и предпочитал при этом жить с комфортом, чем в бедности. Понятия не имею, что случилось с миллионами, которые должны были достаться Джорджии, да мне это и не интересно. Лишнее знание только вредит. Знаю по себе.
После приема у психиатра, оплатив счет, я выхожу из приемной Эда Брейтуйэта в широкий застеленный ковром коридор, в который выходят двери других кабинетов. Если повернуть направо, можно попасть в вестибюль, а оттуда — на Куулеи-роуд. Но я не сворачиваю направо. Я иду налево. На самом деле Эда я нашел чисто случайно; изначально я попал в Психиатрический центр Брендона Л. Мартина по другой причине.
Я прохожу по коридору, пересекаю полный ароматов ухоженный сад — зеленое сердце всего комплекса. Здесь пациенты греются под неизменным гавайским солнцем. Многие полностью одеты, некоторые — в пижамах или ночных рубашках, кое-кто (наверное, недавно поступившие) — в больничном белье. Одни ведут беседы с другими больными или с невидимыми компаньонами. Другие просто сидят и смотрят на деревья и цветы затуманенным лекарствами взглядом. Двух-трех сопровождают надзиратели, чтобы они не повредили себе или другим. Надзиратели обычно окликают меня по имени и здороваются. Они уже хорошо меня знают.
По другую сторону этого открытого атриума находится Косгроув-Холл, один из трех корпусов, где размещены стационарные пациенты. Остальные два предназначены для кратковременной госпитализации, в основном — для лечения наркоманов и алкоголиков. Обычно они находятся здесь двадцать восемь дней. Косгроув — для больных, чьи проблемы нельзя решить так быстро. Если это вообще возможно.
Как и в главном корпусе, в Косгроуве широкий коридор застелен ковром. Как и в главном корпусе, воздух здесь кондиционирован. Но на стенах нет картин, и в коридоре не играет фоновая музыка, потому что некоторые пациенты слышат в ней голоса, бормочущие непристойности или отдающие зловещие приказы. В коридоре главного корпуса некоторые двери стоят открытыми. Здесь они все закрыты. Мой брат Конрад живет в Косгроув-Холле почти два года. Администраторы Центра Мартина и его лечащий психиатр хотят перевести его в заведение для долгосрочного лечения (они упоминали Алоха-Виллидж на Мауи), но пока что я против. Здесь, в Каилуа, я могу навещать его после визитов к Эду и благодаря щедрости Хью могу позволить себе оплачивать его содержание.
Хотя должен признать, что прогулки по коридору Косгроува — настоящее испытание.
Я стараюсь идти, глядя только под ноги. Это нетрудно, потому что я знаю, что от дверей из атриума до маленькой палаты Кона — ровно сто сорок два шага. Это не всегда мне удается: иногда я слышу голос, шепчущий мое имя, но чаще всего — да.
Вы ведь помните партнера Кона, да? Красавчика с ботанического факультета Гавайского университета? Я не называл его имени и не собираюсь делать это сейчас, хотя, возможно, сделал бы, если бы он хоть раз навестил Конни. Но он не приходит. Если спросить его, он наверняка скажет: «С какой стати мне навещать человека, который пытался меня убить?».