Возрождение
Шрифт:
Эта цель затмила все остальное. И странным образом оживила энергию старика…
Володька не приходил в себя почти неделю. Не говорил ни единого связного слова, если открывал глаза – там была только блестящая бессознательная пленка. Старик забросил станцию, не отходя от постели, на которой метался, бормотал, страшно кричал, о чем-то просил, с кем-то разговаривал – то весело, то оживленно, то гневно – внук. У мальчика был страшный жар, почти сорок один градус. Сердце билось, как спятивший барабанщик, было видно, как оно колотится за торчащими ребрами, словно стремясь проломить их
На шестое утро вокруг домика кто-то ходил. Размеренные, ровные шаги были слышны сквозь вой пурги в комнате, где почти непрерывно стонал, тихо и страшно, но уже почти не двигался на постели мальчишка. Старик сидел у постели и слушал эти шаги, окаменев… нет, не от страха, а от сознания собственной беспомощности.
Хрупп. Хрупп. Хрупп. И так вокруг дома. На крыльцо – хрусть. Хрусть. Хрусть. У двери – долго. Минуту. Больше. С крыльца – хрусть. Хрусть. Хрусть. Вокруг дома – хрупп. Хрупп…
Старик ждал, что вот-вот откроется дверь в сени. Запертая, и сенная дверь заперта, но… что это значит, в конце концов? Он хотел в отчаянии помолиться Богу – но… но какое к этому имел отношение Бог? И какой Бог мог остаться в мире, где царствовали холод и ночь? Если они и были – эти боги, – то старик не умел их позвать и не знал их имен…
Володька вдруг сел. Худой, с блестящими огромными глазами. Посмотрел на дверь темным неподвижным взглядом и упал обратно – застонав, как умирающее животное.
И тогда старик вскочил.
– Убьюу-у!!! Пошла про-о-очь!!! – услышал он свой собственный яростный крик… и опомнился только на крыльце. В лицо, в грудь через тонкий свитер хлестал жестокий мороз. Выл на разные голоса ветер, нес колючий снег, и старик с удивлением понял, что в руке у него – топор. Прямо перед стариком пурга быстро затягивала в воздухе какой-то странный… порез, что ли? Как будто кто-то прорубил в снежной круговерти круг и расчеркнул его начетверо крестом.
С трудом волоча ноги, уронив топор в сенях, но не забыв закрыть за собой обе двери, старик вернулся домой.
И вдруг понял, что внук… спит. Спит спокойно, спит, ровно дыша.
Ноги у старика подкосились. Он упал на табурет и, уронив голову на руку, на столешницу, сам то ли умер, то ли все-таки уснул…
Он уснул. И проснулся от того, что на него глядели. Поднял голову, пожевал губами, разминая онемевшую челюсть.
– Дед, это ты? – слабенько, почти как дыхание, спросил Володька. Он лежал неподвижно, но глаза у мальчика были живые, сознающие. – Я дошел, да? Я не сплю?
Старик вскочил. Подался вперед. Мальчик медленно закрылся рукой, похожей на тонкую ветку, и, всхлипнув, сказал постанывающе:
– Де-е-ед… прости… я… я… в постель… сход… короче… – и поперхнулся, потому что старик едва не сделал глупость – чуть не задушил внука объятием…
Володька был невероятно слаб и почти ничего не весил. Но он был жив и – здоров, как с облегчением понял старик. Теперь внука надо было просто выходить. Физически. А для этого средства были. Хуже оказалось
Мальчишка, кажется, все еще не верил, что жив и что рядом с ним – близкий человек, который его любит. Пройденные испытания, о которых старик тогда только еще догадывался, едва не лишили мальчика рассудка и на этом рассудке сказались. Но старик был умен и опытен в жизни, поэтому странности поведения мальчика – то, как он прятал еду, как нашел и положил под подушку оба пистолета, как вдруг начинал плакать от какого-нибудь слова или даже просто так, то, как он пугался протянутых рук, но сам мог ни с того ни с сего взять старика за руку и не выпускать по нескольку часов, то, что он боялся спать в темноте и иногда, ужасно завывая, кричал по ночам, – не вызывали у старика ни насмешки, ни гнева. И постепенно они сходили на нет. А все время лежать внуку старик не давал – принуждал, в том числе руганью и окриками, вставать, ходить, делать старую гимнастику, даже убираться в комнате, все больше и больше, чаще и чаще…
Это было на семнадцатый день после того, как Володька выздоровел. Они читали – дед сидел у стола и читал Пикуля, мальчик лежал в кровати с томиком «Молодой гвардии». Чтение всегда увлекало старика, и он не сразу понял даже, что внук закрыл книжку и говорит с ним. Володька не обижался и повторял свой вопрос, пока старик не выбрался из мира книги и не понял, о чем внук ведет речь. А когда понял, то спросил:
– Может, не надо, Володя? Молчишь про это и молчи.
– Я должен рассказать, – упрямо сказал мальчик, осторожно садясь удобней. Сцепил поверх теплого одеяла на коленках все еще очень худые, но уже начавшие обретать нормальную плоть руки. Стиснул пальцы – они побелели… – Ты должен знать, что со мной было. И мне… мне так будет легче. Если я расскажу. А то я боюсь, что сойду с ума, если… – Он не договорил, спросил почти требовательно: – Ты будешь слушать? Я расскажу тебе все, дед. Все.
И старик отложил книгу.
Глава 2
Слезинка ребенка
Вместо неба – броня,
Двери Рая закрыты на ржавый засов.
Все ушли без меня,
Я зову, но не слышу родных голосов.
Вижу, словно в бреду,
Как над миром восходит Последний Рассвет.
Сердце, мертвою птицей во льду,
Все твердит о грядущем,
Которого нет.
Поджог дома, в котором погибли сразу несколько семей наркоторговцев, милиция раскрыла быстро. Дело поражало своей безыскусностью, жутью – и в то же время какой-то первобытной справедливостью произошедшего. Гнойник на окраине Читы, из которого расползался по всему району героин, не удавалось прихлопнуть почти год, за который наркотики появились во всех пяти ближних школах, с первого класса по одиннадцатый. Не имелось доказательств, никого не поймали с поличным, все очень сложно, борьба с наркотиками – вещь непростая, «но мы делаем что можем, а вам не советуем «разжигать», тем более что далеко не все пока ясно!» – так говорили представители «органов» родителям, которые умоляли спасти их детей от неумолимой страшной смерти.