Возрождение

Глин Элинор

Мы работали в гостиной, я попросил ее перечесть ранние главы книги, что она и сделала.

— А теперь, какого вы мнения о книге в целом? — спросил я ее.

Она помолчала минуту, как бы не желая ответить сразу, но потом честность, составляющая ее неотъемлемую часть, вынудила ее ответить:

— Она объясняет, что такое мебель этой эпохи.

— По вашему это страшная ерунда.

— Нет.

— Что же тогда?

— Это зависит от того, собираетесь ли вы издать ее.

Я откинулся назад и рассмеялся — с горечью.

Открытие, что она понимала это только, как возможность для меня облегчить душу, род «аспирина», как говорила герцогиня, резнуло меня как ножом, я испытывал гневное сознание от того, что мне не противоречили и потакали только потому, что я был ранен. Я был предметом сожаления и даже нанятая мной машинистка… но я не могу писать об этом!

Мисс Шарп вскочила со стула, ее тонкие ноздри вздрагивали, а рот принял выражение, которое я не могу даже определить.

— Но это совсем не плохо, — сказала она. — Вы меня не так поняли.

Я знал, что она зла на себя за то, что обидела меня, и что я могу извлечь из этого большую пользу, но что-то во мне не позволило мне сделать это.

— О, все в порядке, — ответил я, но, быть может, мой голос звучал монотонно и обескуражено, так как она продолжала с большой добротой:

— Конечно, у вас большие знания в этой области, но я чувствую, что многие главы требуют большей сжатости. Могу я сказать вам где?

Я чувствовал, что это больше не интересует меня, так или иначе, это было смешно и несущественно. Я смотрел на все это с новой точки зрения, но был рад ее доброму отношению, хотя, на минуту, даже это казалось не таким уж важным. Что-то ошеломило меня. Что во всем этом хорошего, какое это имеет значение? Бессознательно я устало откинул голову на подушку и, ощутив прикосновение мягкого шелка, на минуту закрыл глаза.

Когда мисс Шарп заговорила снова, ее голос был полон сочувствия — и не раскаяния ли?

— Я хотела бы помочь вам снова заинтересоваться этим, позволите вы мне? — попросила она.

Я был рад, что она не выразила сожаления, что обидела меня — этого бы я не вынес.

Теперь я открыл глаз и взглянул на нее, она близко наклонилась ко мне, но я не почувствовал ничего особенного, — только желание заснуть и покончить со всем. Как будто ткань, сотканная моим воображением, была разорвана.

— Это очень мило с вашей стороны, — вежливо ответил я. — Да, скажите что вы думаете.

Ее такт очень велик, она сразу погрузилась в тему без дальнейших выражений симпатии, ее голос был полон дружелюбия и интереса, и на этот раз она отбросила в сторону свою вынужденную сдержанность. Она говорила умно, выказывая развитые критические способности, и, наконец, мое безразличие начало разбиваться и я не мог избежать некоторого волнения. Утешительным фактом было то, что она должна была быть заинтересована работой, иначе она не могла бы разбирать главу за главой, одно место за другим, как делала.

По мере того, как мы обсуждали

книгу, она пришла в возбуждение и один раз бессознательно сняла очки. Ее прекрасные синие глаза были как солнце, выглянувшее из бурных туч. Мое сердце «прыгнуло» (думаю, что это может выразить испытанное мною ощущение), я почувствовал странную смесь возбуждения и удовольствия и, как я предполагаю, не подавил своего восхищения, так как она испугалась и, ярко покраснев, немедленно же вновь одела их, продолжая свою речь уже более спокойным тоном. Увы!..

Конечно, я сейчас же понял, что она носит очки не для того, чтобы смягчить свет или из-за неправильного зрения, но просто, чтобы скрыть эти синие звезды и сделать себя непривлекательной.

Как все это таинственно!

Хотел бы я иметь возможность скрыть то, что заметил, как она сняла очки. В другой день я, конечно, воспользовался бы своими преимуществами и заставил бы ее сознаться, по какой причине она носит их, но какое-то мое странное свойство помешало мне извлечь пользу из этого положения, — и я пропустил этот случай. Быть может, она была благодарна мне, так как потом снова оживилась.

Я начал думать, что могу написать дурацкую книгу заново и предложил ей разобрать ее в подробностях.

Она согласилась.

Тут меня внезапно поразило то, что она не только говорила о стиле книги, о технике письма, но и выказывала действительное знание самой мебели. Как может мисс Шарп, маленькая нуждающаяся машинистка, быть знакома с мебелью эпохи Вильяма и Мэри? Она, очевидно не была знакома с «лучшими днями», только после которых принялась за стенографию, так как ее знание не только этого дела, но также и бухгалтерии и всех других обязанностей секретарши, указывает на долгие занятия этим.

Не могла ли она изучить мебель в музеях?

Но война продолжается уже четыре года и, насколько я понял, все это время она провела в Париже. Даже если она оставила Англию в 1914, ей тогда могло быть только восемнадцать или девятнадцать лет, а девушки этого возраста обыкновенно не интересуются мебелью. Эта мысль озаботила меня и на несколько мгновений я замолчал, взвешивая положение.

Мои мысли прервал ее голос:

— Узлообразная отделка впервые становится известной на стульях Бракстед, — говорила она.

Я говорил об этих стульях, но не отметил этот факт.

Каким чортом она знала об этом?

— Откуда вы знаете?

— Мои знакомые видели их, — ответила она тем же голосом, но ее щеки вспыхнули ярче.

— Вы сами никогда не видели их?

— Нет, я никогда не была в Англии.

— …никогда не были в Англии?…

Я был ошарашен.

Она продолжала торопливо, я хотел даже сказать лихорадочно, и быстро погрузилась в обсуждение метода расположения глав. На ней снова была ее броня, она снова была настороже и, возможно даже, раздосадована на себя, что позабыла осторожность.